Питер Абрахамс - Живущие в ночи

— Ну и прекрасно, значит, я могу уехать.

— Они хотят, чтобы вы дождались возвращения моего брата.

— Дело сделано, чего еще ждать? Кстати, кто это «они»?

Женщина хотела что-то сказать, но передумала, подошла, прихрамывая, к столу и села.

— Давайте есть, — предложила она. — Попозже придет Найду и все вам объяснит. — Она жестом указала ему на стул.

Стол был уставлен индийскими яствами, которых Нкоси не пробовал с давних пор; здесь было обилие вкусных блюд, в которых удивительным образом сочетаются мясо и овощи, сдобренные, помимо порошка кари, разнообразными специями. Лепешки — роти — были совершенно воздушные, и слоеная хрустящая корочка приятно щекотала рот.

Ее глаза и лицо засветились радостью, когда она увидела, что еда явно пришлась ему по вкусу.

— Вам в самом деле понравилась еда? Или, может быть, вы просто голодны?

— И то и другое. Я никогда не пробовал такого вкусного кари. Даже перед отъездом, в Дурбане. А кари я на своем веку поел немало.

— После двухдневного голодания все кажется вкусным.

— Да, я не ел день, ночь и еще день. — Он вспомнил кошмарную поездку с белым человеком, который решением суда был превращен в цветного, но чувствовал себя по-прежнему белым. — Что вам известно обо всей этот истории?

— О какой? — Непринужденность тотчас исчезла; она сразу же насторожилась.

— Я имею в виду мое появление здесь. — Он был уверен, что ей известно абсолютно все.

— Я знаю лишь, что вы привезли деньги для подполья.

— И больше ничего?

— Больше ничего.

— Вам даже не известно, откуда и как я прибыл?

— Нет.

Он не мог понять, зачем ей понадобилось говорить заведомую ложь и откуда в этой женщине столько затаенной горечи. Очевидно, все оттого, что она калека. Однако надолго ли ее хватит? Ведь это все равно, что не дышать по собственной воле и в конце концов умереть. Разница лишь в том, что организм не допустит такого насилия над собой. В какой-то момент воля ослабнет и инстинктивное желание выжить, желание вдохнуть воздух и потом его выдохнуть возьмет верх. Поэтому даже калека не может годами испытывать сознательно подогреваемую неприязнь.

Женщина, казалось, угадала его мысли; по ее лицу скользнула горькая, насмешливая, чуть презрительная улыбка.

— Вы давно не были в этих краях? — спросила она.

— Давно, — ответил он сдержанно, стараясь не выдать своих чувств. — Очень давно.

— Насколько я понимаю, лет десять?

— Да, что-то около этого.

«Куда она клонит?» — подумал он.

— Когда человек долго живет вдали, он утрачивает связь со страной, — сказала она с некоторой бесцеремонностью.

— Пожалуй, вы правы. Ну и что же из этого следует?

— Я думаю, вы утратили связь со своей страной, — ответила она.

Бог мой! Не иначе, как она собирается читать ему мораль: с чего бы это?

— Как вы изволили заметить, — сказал он, — десять лет — большой срок.

— И, сам того не замечая, человек воспринимает вкусы, взгляды, образ мыслей окружающих.

«Постой, — решил он, — я задам тебе встречный вопрос».

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что сейчас вам было бы преждевременно выносить о нас суждение, потому что у вас нарушились контакты со своей собственной страной и вы можете подойти к ее оценке с зыбких моралистических позиций европейца среднего класса.

Он чувствовал, как закипает в нем злость, злость человека, которого дразнят без всякого к тому повода. Однако он подавил в себе злость, ведь он пользовался гостеприимством этой женщины и находился в положении ее должника. Еда перестала казаться ему вкусной. Он отодвинул тарелку и откинулся назад, его слегка поташнивало.

И вдруг совершенно неожиданно, впервые за все время, она увидела в нем человека, мужчину. До этого момента он был для нее, как все другие африканцы, как все белые, как все цветные, представителем — лицом, представляющим или символизирующим ту или иную расовую группу.

«Это потому, что я обидела его, — решила она. — Он сидит напротив, и я вижу боль в его глазах и почти физически ощущаю ее. Стала бы я себя так вести, будь он белым или даже цветным? Неужели опять эта проблема расы? По ведь ни белые, ни цветные не обходились с нами, как африканцы. В какой степени отвечает он за свой народ? В какой мере я ответственна за дела моих сородичей?»

Она взглянула на него ясным, понимающим взглядом. Высокий лоб, большие глаза, широкие скулы, лицо, резко сужающееся к подбородку… Но, боже, сколько затаенной боли в этих глазах, как сурово сжаты губы… «Надеюсь, он все же понимает», — думала она, хотя и не знала хорошенько, что же именно он должен понять. В отношениях между их народами было слишком много плохого, несправедливого, болезненного.