Аньес Дезарт - Съешь меня

— Как мило, что она все-таки пришла, — сказал Бен, чтобы меня подбодрить.

И был прав. Действительно, трогательно, что тетушка откликнулась на мое приглашение. Опоздание на два месяца продлило мою радость. Внезапно я осознала, что никто из побывавших на открытии с тех пор ни разу не пришел ко мне, не захотел попробовать новых блюд. Я не получила ни одной весточки от родителей. «Она вскорости прогорит с этой своей забегаловкой», — решили они. А значит, незачем и звонить, узнавать, жива ли я. И друзья тоже мной не интересовались. Вполне возможно, той встречи им хватило с лихвой. Еще бы! После шести лет разлуки! Убедились, что я по-прежнему существую, проявили участие. Неприятности рассосались, и они вздохнули с облегчением, успокоившись на мысли, что время все лечит, всех примиряет. И не нужно с тревогой спрашивать, нарушая мирную беседу: «В самом деле, что же сталось с Мириам?» Знают ли друзья, что произошло на самом деле? Почему-то раньше я не задумывалась об этом. Выплыла ли наша семейная тайна наружу? На молчание мужа я могла положиться. Могила! А вот мама? Отец? Коринна и Лина, подруги детства? После того как все открылось и мы расстались, было решено говорить знакомым, что причина разрыва — моя затяжная депрессия. «Исчезни, — приказал муж. — Я не собираюсь копаться в грязи». Вот что он сказал мне на прощание. Мой муж — рассудительный человек.

Он во всем добивался четкости. Любил порядок. Порядок в доме должен быть безупречным. «Безупречный» — его любимое слово. Он произносил его, будто передергивал затвор. Муж терпеть не мог путаницы, непоследовательности, безалаберности. Он казался таким надежным! Это и привлекло меня поначалу. Не знаю, с чего я решила, будто жить в тени скалы легко и спокойно. Я не подумала, что там не хватает света. И тепла.

После занятий любовью муж сразу вскакивал и бежал в душ. Даже посреди ночи. Поднимался с постели и спешил в ванную. Мне невольно приходила на ум леди Макбет, без конца смывавшая с рук пятна крови — «out damned spot, out I say». Неужели я уже тогда была ему противна? Нет, вряд ли. Дело не в брезгливости. Вода нужна была ему, чтоб очнуться, снова стать самим собой. Страсть пугала его. Он боялся своей одержимости. Манера любить у него была странная. Будто таран проламывал ворота неприступной крепости. Иногда мне казалось, что он вот-вот проткнет меня, матрас, пол, каменное перекрытие. Мои кости трещали. Когда-нибудь он убьет меня, думала я. Но оказалась на удивление прочной. И даже привыкла к его странностям. Отчаяние и страсть, бушевавшие в нем, захватывали меня. Гнев, злоба, что обрушивались на меня одну, пьянили. Вполне возможно, я принимала агрессию за желание. Норвежские леса битлов остались позади, я осваивала новые ландшафты. Пейзаж моей любви теперь сотворило землетрясение. Мы не перекатывались мягко по мху и травам, мы в ускоренном темпе карабкались по отвесной скале, рискуя свалиться в пропасть. Власть и мощь осенили меня крылом. Вечерами муж со мной не разговаривал, сидел не открывая рта, обращался только к Гуго. Готовился к восхождению, копил в себе ненависть. В постели тепло и запах моего тела возбуждали в нем ярость. Он набрасывался на меня, и порой я думала, что он жаждет убийства. Наверное, только оно и умиротворило бы его.

Я не поставила «Письма к молодому поэту» на свою полку только потому, что моего мужа звали Райнер и мне не хотелось, чтобы это имя постоянно маячило у меня перед глазами. Да, моего мужа звали Райнер, и это сыграло не последнюю роль в нашей с ним истории. Рассказала мне о нем Лина. Мы учились на филологическом, он на медицинском. Она познакомилась с ним на вечеринке. «Райнер? — изумилась я. — Неужели его в самом деле так зовут?» — «Да», — ответила подружка. «Он австриец?» — «Понятия не имею».

«Австриец», — подумала я. Именно то, что мне нужно. Холодность и безумие, человек, раздираемый между немецкой правильностью и балканской непредсказуемостью. Я представила себе юношу, одержимого маниями, и на этот счет не ошиблась. «Огонь под коркой льда», — воображала я. И уходила все дальше от действительности. В Райнере огня не было. Льда сколько угодно, внутри, снаружи, настоящий человек-айсберг. «Это потому, что я сопротивляюсь», — объяснил он мне однажды. «Сопротивляешься чему?» — «Своим корням». Разговор происходил при нашем третьем свидании, и я понимала, что отступать поздно. Какие бы бездны ни обнаружились в нем, он и я сделали выбор, наши судьбы соединились. Мои догадки не оправдались, он вырос вовсе не в Вене, и его дедушка с бабушкой не распевали громко нацистских гимнов. Он родился в Винтимилье, отец у него был сыном итальянских подпольщиков, а мать коммунисткой из Сардинии. Свекор и свекровь — я их, правда, знала мало — были людьми необыкновенно обаятельными, веселыми, энергичными, жизнерадостными. Свекор носил длинные волосы, а свекровь, наоборот, коротко стриглась. Оба курили травку и зарабатывали на жизнь тем, что покупали в Провансе развалюхи, ремонтировали и продавали за большие деньги. Эмилия говорила, что ее друзья-троцкисты теперь здорово разбогатели. «Неиссякаемая жила, — смеялась она. — И дом покупают, и давней соратнице помогают, так что совесть у них чиста». — «А вы их соратница?» — спросила я. «Я? Соратница? Лет двадцать назад потеряла к троцкизму всякий интерес. Потеря, думаю, невелика».