Франсуаза Саган - Любите ли вы Брамса? (Сборник)

– Я об этом не подумала. Ты полагаешь…

Она хотела сказать: «Ты полагаешь, это ее задело?» – но не договорила. И так было ясно, что он ответит «да». Он не упускал случая вызвать у нее угрызения совести. Она не сдержалась.

– Я не причинила ей боли. Ева мне доверяет, как и Брандон. Они не догадываются, что я, как рабыня, должна проводить время, лежа на спине в покорном ожидании мужчины. Они-то нормальные люди.

– Ты хочешь сказать, что я таковым не являюсь?

– Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю, и ты гордишься собой, не так ли? Не устаешь лелеять свои причуды. Для тебя было бы трагедией спуститься на землю и вести себя, как подобает мужу…

«Боже мой, – подумала она, – я читаю мораль, точь-в-точь как авторы нравоучительных газетных статей. И это я, с моим презрением к здравому смыслу, поучаю его, словно отец семейства! Я становлюсь настоящей занудой. А он и рад».

Он и в самом деле подошел к ней, улыбаясь.

– Помнишь, Жозе, однажды ты мне сказала: «Людей надо принимать такими, какие они есть, я никогда никого не хотела изменить, никто не имеет права судить других». Разве не помнишь?

Он улегся у ее ног и говорил тихо, так тихо, что непонятно было, читает ли он молитву, от которой зависит его счастье, или хочет смутить ее. У нее перехватило дыхание. Да, именно эти слова она произнесла как-то зимой в Нью-Йорке. Они вышли на улицу после долгой беседы с матерью Алана. Жозе переполняла жалость, нежность и добродетель. Они гуляли по Централ-парку, и Алан казался таким потерянным, таким доверчивым…

– Да, – сказала она. – Я это говорила. Я так думала. И продолжаю так думать. Алан, – произнесла она чуть тише, – ты меня не щадишь.

– Ты хочешь сказать, что я жесток?

– Да.

Она закрыла глаза. Он добился своего, заставил ее признаться, что причинил ей боль, к этому он и стремился – задеть ее за живое. Любым способом уколоть. Он поднял руки, опустил, лег рядом, прижался головой к ее плечу. С мольбой в голосе он шептал ее имя, ласкал ее, ему очень хотелось, чтобы она заплакала. Но она сдержала слезы. Тогда он овладел полуодетой Жозе, но взаимное удовольствие вызвало у него нечто, похожее на обиду. Чуть позже он раздел ее и, уже спящую, перенес в спальню. Заснул он, судорожно сжав ее руку в своей. Когда она проснулась на следующее утро, Алан лежал поперек кровати. Он так и не успел раздеться.

«Как странно он спит… Раскрытая ладонь застыла на простыне, шея судорожно изогнута, колени поджаты к груди. Как же называется эта поза? Ах, да, поза зародыша в материнской утробе. Неужели Алан жалеет, что расстался со своей невыносимой матерью! Ну и ну! Значит, старик Фрейд был прав? (Она засмеялась и потянулась к графину с водой.) Ненавижу бакарди. Ненавижу эту безвкусную, стерилизованную воду. Ненавижу это закрытое окно и климатизированный воздух. Ненавижу бамбук и двухдолларовые африканские побрякушки. Ненавижу путешествия и тропическую природу. Может, и этого незнакомца, что спит поперек кровати, я тоже ненавижу?

Он красив. У него безукоризненная фигура, тело худощавого юноши. Его кожа нежна, к ней приятно прикасаться губами. Нет, я не испытываю ненависти к этому молодому человеку. Стоит мне пошевелить головой, незнакомец начинает постанывать, он пробуждается от одного моего поцелуя. Он стонет сейчас не оттого, что ему тяжело оторваться от сна, а потому, что ему приятно. Ноги его вытянулись, он покинул свою мать, возвратился к любовнице. „Ты мать моих воспоминаний, любовница любви…“ Чьи это слова? Верлена, Бодлера?.. Сейчас мне не вспомнить. Он обхватил ладонями мой затылок, заставил перевернуться на спину и притянул к себе. Он произносит мое имя, меня и вправду зовут Жозе, а его – Алан. Ведь это обязательно что-то должно означать. Алан. Нет, ничто не может возвратиться на круги своя. Нет, я не смогу произносить другое имя».

2

– Ты забыл шляпу!

Он махнул рукой в знак того, что шляпа ему не нужна. Машина уже тарахтела, впрочем, нет, скорее урчала. Это был старенький «Шевроле» гранатового цвета. Алан был абсолютно равнодушен к спортивным автомобилям.

– Сегодня будет страшная жара, – настаивала Жозе.

– Пустяки. Садись. Брандон даст мне свою шляпу. У него голова крепкая.

Теперь он только о Брандоне и говорил, они общались лишь с четой Киннелей. Это стало его новой причудой: всем своим видом он показывал, что бессилен вмешаться в чужую великую любовь, называл Еву «моя бедная подруга по несчастью» и натянуто улыбался, когда Брандон обращался к Жозе. Несмотря на совместные усилия Жозе и Киннелей, которые стремились все обратить в шутку, положение становилось невыносимым. Она все испробовала: и гнев, и равнодушие, и мольбу. Однажды она попыталась остаться дома, но Алан почти целый день просидел напротив нее, не переставая пить и расхваливать Брандона.