Александр Карнишин - Почти фантастика

Стрелять научились. Патроны снаряжать. Еще делать разные ловушки и капканы — тоже. Все, что съедобное под ногами в лесу — шло в дело. Грибов и ягод по осени было много. Отец всегда измерял радиацию, качал головой и велел ничего не есть сырого. Только отмачивать, а потом варить и жарить. Так, мол, не вредно. То есть, терпимо так.

И муки он привез два больших мешка.

Но говорил, что чем дальше, тем труднее будет с припасами. Потом, бывало, уезжал уже и на два дня и на три, а то и на всю неделю. Привозил всегда еду. Иногда еще одежду. Мы же росли. Свежий воздух, еда, беготня постоянная по лесу — такие здоровые выросли, что ты!

Сколько лет? Пять. Ровно пять лет так прожили. И зимы, и весны, и лета и осени. Книги, какие были, так я их уже чуть не наизусть знал. Новые-то он редко привозил. Больше все по практике, конечно.

В общем, спас нас тогда отец. Просто вот спас и вырастил. Уважаю.

…

— Товарищ капитан, — вперся в комнату большой в каске. — Все проверили.

— Ну, сержант, что там со следами?

— А что со следами? Трое их тут всего было. И больше никого. Так ведь и внутри — на троих все. Сходится.

— Ладно. Иди там, проверь посты, что ли. А то будет неприятно, если вдруг приедет ночью такой Рэмбо на машине. Начнет гонять нас с перепугу. И на кухню заодно дай команду, чтобы готовили на всех. Похоже, сегодня здесь придется переночевать. Не успеем мы обратно до ночи.

— Есть!

Капитан повернулся к столу, вздохнул:

— Значит, все у вас тут в порядке? Никаких жалоб?

— Какие могут быть жалобы на того, кто спас и вырастил? Да у нас папка — ого-го!

— А тебе сейчас, выходит…

— Тринадцать лет. Это просто я тут такой большой вырос. А так-то мне тринадцать.

— То есть, несовершеннолетний… Это хорошо.

За несовершеннолетнего должны отвечать родители. Даже не сестра, которой уже все девятнадцать. Ишь, цветет и с бойцами заигрывает… Нет. Тут — отец или мать нужны. А от матери как раз заявление уже пять лет как висит. И отец в розыске числится. Выходит, закрыли «висяк». Если еще мужика этого дождаться, то два дела сразу и закроем. И детей матери вернем, и папашу этого — идиота чертова. Вот ведь придумал детям конец света. И не подкопаешься, не объяснишь им ничего. Пять лет!

— А вам живица не нужна? — спросил улыбчивый крепкий парень. — Она ведь очень полезна при ранениях или ожогах. А у вас все же служба — дело опасное. Мы бы на оружие сменяли. А то ружья-то у нас старые. Да и вообще — они против автоматов совсем слабые, если вдруг что. Ну, или хоть на патроны, если вам оружием нельзя.

…И вот, понимаешь, стал я примечать, что странно это все как-то. Вот странно — и все. Что тут странного, спросишь?

Ну, вот, скажем, хороним мы деда, а за ним почти сразу и бабку. Они практически вместе ушли. Разница всего в два дня. Она и не знала даже, что дед умер — сама уже без сознания была. И вот, значит, хороним…

Как в деревне похороны проводятся, как поминки — знаешь, помнишь? Вот так все и делали, как обычно. И ворота настежь, и зеркала все завешаны, и двери открыты для всех, и половики убраны, и всех кормили и поили, и… Ну, все, как положено, в общем. А на стульчике в комнате с гробом — мать стульчик специально поставила, с уважением — старейшая жительница села. Сидит, в шаль серую закутанная. Носом клюет. Ей все денежки мелкие суют. Какие-то свертки с ушками — из платков. Подарки какие-то. Она шамкает беззубо, трясет головой. Ну, старая ведь совсем. Она старая была еще и когда дед наш молодым был.

Ну, это все ладно. А через пятнадцать лет отца там же хоронили на старом кладбище. Нашли место, чуть оградку сдвинули — все вместе, чтобы. Село уже не то было, конечно, народа стало меньше. Но мать требовала, чтобы опять было все, как положено. Опять двери настежь, ворота сняли вовсе, чтобы не качались, не скрипели, и не закрывались на ветру. Столы поставили прямо под яблонями. Весна тогда была ранняя, теплая. Лепестки белые так и сыпались на столы и на людей. Как снег. Ты знаешь, что у китайцев цвет траура — белый? Вот и тут — все белое было. Сады цветут, пчелы жужжат, небо синее, солнце такое… И — гроб на табуретках, а народ все вокруг него, вокруг него. И тут я смотрю — опять пришла старая! Пришла! Сама, своими ногами! Точно такая же, как и пятнадцать лет назад. Ничуть ведь не изменилась. Я ее, выходит, только на похоронах и видел. Сидит опять, головой седой качает, улыбается беззубо тем, кто подходит, слезы вытирает платком. Ей опять мелочь какую-то сыплют в ладонь, какие-то подарки суют. Я уж не знаю, зачем и почему, но мать сказала — так надо! Так положено. Значит, так и сделали.