Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс

Алабама хотела получить портреты, Дикси взяла старую кровать, на которой родились она сама и ее мать, и сын Дикси.

Мисс Милли искала утешения в прошлом.

— Дом моего отца был разделен коридорами на четыре части, — повторяла она. — За двойными окнами гостиной росла сирень, а ближе к реке был яблоневый сад. Когда папа умер, я уводила вас, детей, в сад, подальше от печального дома. Моя мама была очень ласковой, но потом она изменилась — навсегда.

— Мне нравится этот дагерротип, — сказала Алабама. — Кто это?

— Моя мама и маленькая сестренка. Она умерла в тюрьме федералов во время войны. Папу сочли предателем. Штат Кентукки не откололся от Союза. Папу хотели повесить за то, что он не поддерживал Союз.

Милли в конце концов согласилась переехать в дом поменьше. Остину не понравился бы маленький дом. Но девочки уговорили ее. Они выстроили свои воспоминания на старом камине, как коллекцию ненужного хлама, потом закрыли ставни в доме Остина и оставили там и самого хозяина. Так было лучше для Милли — воспоминания могут быть опасны, если больше ничего нет в жизни.

У них всех дома были больше, чем у Остина, и уж точно намного больше того дома, который он оставил Милли, однако они съехались к Милли, чтобы подпитаться ее воспоминаниями об их отце и укрепиться ее духом, как новообращенные — идеями культа.

Судья говорил: «Вот нагрянут старость и болезни, тогда пожалеешь, что не накопил денег».

Его дочери неизбежно должны были на себе ощутить хватку этого мира — чтобы представить себе некое прибежище на горизонте.

Ночи Алабама проводила в раздумьях: неизбежное происходит с людьми, но они внутренне готовы к этому. Ребенок прощает своих родителей, когда осознает, что его рождение — подарок прихотливого случая.

— Нам надо начать с самого начала, — сказала она Дэвиду, — с новыми ассоциациями, с новыми ожиданиями, за которые мы заплатим своим опытом, как вырезными купонами.

— Взрослое морализаторство!

— Правильно, ведь мы и есть взрослые, разве нет?

— Боже мой! Вот уж не думал! А мои картины тоже утратили молодость?..

— Они хороши, как прежде.

— Алабама, мне пора приниматься за работу. Почему мы пустили на ветер лучшие годы своей жизни?

— Чтобы в конце у нас не осталось нерастраченного времени.

— Ты неисправимая софистка.

— Все люди софисты, разве что одни в личной жизни, а другие — в философии.

— То есть?

— То есть цель в этой игре сделать все так, чтобы, когда Бонни будет столько же лет, сколько нам теперь, и она начнет анализировать нашу жизнь, ей удастся найти замечательную мозаику с портретами двух богов домашнего очага. Глядя на это изображение, она почувствует, что не совсем напрасно в какой-то период своей жизни была вынуждена пожертвовать своей страстью к неведомым дарам неизведанного ради сохранения этого — по ее мнению — сокровища, которое получила от нас. Тогда она поверит в то, что ее азарт и беспокойство осталось в прошлом.

В день собрания евангелистов послышался голос Бонни на подъездной аллее.

— До свидания, миссис Джонсон. Мама и папа будут очень рады, что благодаря вашей любезности и доброте я так хорошо провела время.

С довольным видом она поднялась по ступенькам, и Алабама услыхала, как она мурлычет в холле.

— Наверно, тебе очень понравилось…

— Сборище противных старикашек!

— Тогда почему ты врала?

— Ты же сама говорила, — сказала Бонни, высокомерно глядя на мать, — когда мне не понравилась одна дама, что я вела себя невежливо. Так что теперь ты, надеюсь, довольна мною.

— О да!

Люди ничего не понимают в своих отношениях! Как только начинают понимать, отношения заканчиваются.

— Совесть, — прошептала сама себе Алабама, — мне кажется, есть окончательное предательство.

Она лишь попросила Бонни поберечь чувства дамы.

Девочка часто играла в доме бабушки. Они понарошку занимались домашним хозяйством. Бонни изображала главу семьи; ее бабушка получила вполне милого ребенка.

— Когда я была маленькой, детей не держали в строгости, — говорила она.

Ей было жаль Бонни, так как девочке надлежало многое узнать о жизни, прежде чем она начнется для нее. Алабама и Дэвид настаивали на этом.

— В детстве твоя мать ела так много сладостей в угловой лавочке, что мне нелегко было утаить это от ее отца.

— И я буду такой же, как мамочка, — объявила Бонни.

— Будешь-будешь, — засмеялась бабушка. — Но, знаешь, все меняется. Когда я была маленькой, горничная и кучер спорили о том, можно ли мне брать в церковь по воскресеньям большую оплетенную бутыль. Дисциплина была тогда скорее для проформы, и наказывали кого-то редко.