Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс

— Милли, вызови врача!

— Ничего серьезного, Судья Беггс, у нее немного сдали нервы, — сказал доктор. — Не волнуйтесь.

— Не могу больше терпеть все эти ваши эмоции, — заявил Остин.

Дикси поправилась и нашла работу в Нью-Йорке. Прощаясь с родными, она плакала и не выпускала из рук букетик анютиных глазок. В Нью-Йорке она поселилась на Мэдисон-авеню вместе с Джесси и встречалась со всеми, кто приезжал из родного города. Работу ей подыскала Джесси — в той же страховой фирме, в которой работала сама.

— Мама, я хочу поехать в Нью-Йорк, — сказала Алабама, когда они читали письма Дикси.

— Это еще зачем?

— Чтобы мной никто не командовал.

Милли засмеялась.

— Пустяки. Чтобы тобой не командовали, не надо куда-то ехать. Почему бы не добиться этого дома?

Через три месяца Дикси вышла замуж — за уроженца штата Алабама. Когда они приехали после свадьбы, Дикси пролила много слез, словно оплакивая членов своей семьи, которым приходится жить тут. Она поменяла мебель в старом доме, купила буфет в столовую. Купила Алабаме «Кодак», и они вместе снимались и на лестнице Капитолия их штата, и под орехами, и, взявшись за руки, на парадном крыльце родительского дома. Она попросила Милли простегать для нее лоскутное одеяло и посадить розы за старым домом, а Алабаму — не краситься слишком сильно, потому что она слишком юна для этого, в Нью-Йорке девочки так не делают.

— Но я же не в Нью-Йорке, — возразила Алабама. — Но даже если приеду в Нью-Йорк, все равно буду краситься.

Потом Дикси с мужем уехали — прочь от южной хандры. В день отъезда сестры Алабама сидела на заднем крыльце и смотрела, как мать режет помидоры к ланчу.

— Лук я режу заранее, за час, — сказала Милли, — а потом вынимаю его, чтобы в салате оставался только его аромат.

— Ага. Можно мне перышки?

— Хочешь целый, с головкой?

— Не-а. Мне нравится зеленый.

Мать Алабамы была похожа на хозяйку замка, помогавшую бедной крестьянке. У мисс Милли были добрые хозяйские и личные отношения с помидорами, которые ее властью оказывались в салате. Припухшие веки над голубыми глазами были устало приподняты, в нищенских условиях творила она добрыми руками милосердные поступки. Одна дочь уехала. Но кое-что от Дикси было и в Алабаме — буйство. Она вглядывалась в лицо девочки, ища фамильное сходство. А Джоанна еще вернется домой.

— Мама, ты очень любила Дикси?

— Я и сейчас ее очень люблю.

— Но от нее много беспокойства.

— Да нет. Просто она всегда влюблена.

— Ты любишь ее больше, чем, например, меня?

— Я люблю тебя не меньше.

— Но от меня тоже не будет покоя, если я не буду делать что хочу.

— Знаешь, Алабама, такое со всеми бывает. Кому то не так, кому это — просто нельзя давать себе воли.

— Да, мама.

За решеткой, похожие на экзотические украшения, созревали гранаты в бархатной шкурке. В глубине сада бронзовые шары траурного мирта раскалывались, выпуская бледно-лиловые кисейные пузыри. Японские сливы закидывали тяжелые кули, набитые летом, на крышу птичника.

Кудах-кудах-кудах!

— Наверное, старая курица опять несется.

— Или хруща съела?

— Хрущей нет, ведь фиги еще не созрели.

Соседка напротив стала звать детей домой. У других соседей закурлыкали голуби, и из их кухни послышались ритмичные шлепки переворачиваемых бифштексов.

— Мам, я не понимаю, зачем Дикси понадобилось ехать в Нью-Йорк и там искать себе здешнего мужа?

— Он очень хороший человек.

— Будь я на месте Дикси, ни за что не вышла бы за него замуж. Я бы нашла себе ньюйоркца.

— Почему? — удивилась Милли.

— Ну, не знаю.

— Потруднее было бы? — усмехнулась Милли.

— Да, правильно.

Издалека донесся скрежет трамвая, тормозящего на ржавых рельсах.

— Это трамвай, да? Держу пари, сейчас придет твой отец.

— Говорю тебе, не надену я это, пока не переделаешь! — визжала Алабама, колотя кулаком по швейной машинке.

— Но, дорогая, получилось очень красиво.

— Ладно, пусть из синей саржи, но зачем такое длинное?

— Раз ходишь на свидания с мальчиками, забудь о коротких платьях.

— Но я ведь не устраиваю свидания днем, — возразила Алабама. — Днем я буду танцевать, а на свидания буду ходить вечером.

Алабама так и так поворачивала зеркало, чтобы получше разглядеть сшитую клиньями длинную юбку. И расплакалась в бессильной ярости.

— Такую мне не надо! Не надо!.. Как в ней бегать и вообще?

— Красиво, правда, Джоанна?

— Будь это моя дочь, я бы залепила ей пощечину, — отозвалась Джоанна.