Александр Иванченко - Монограмма

И, произнося слог «НИ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир людей, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, ослепленным гордостью и эгоизмом; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ПА» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир животных, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, одержимым неведением и страхом; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ДМЕ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир претов, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, сжигаемым ненасытной жаждой и страстью; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

И, произнося слог «ХУМ» со всей искренностью и пониманием его значения, ученик направляет свой разум на мир адских существ, проникая его своим состраданием, наполняя его всей теплотой своего сердца, милосердуя к существам этого мира, мучимым ненавистью и страданием; и, открывая существам этого мира врата Освобождения силой священного слога, ученик закрывает тем самым для себя вход в этот мир.

Так делает верный ученик, памятуя каждое мгновение о страданиях мира, насыщая его своим милосердием и любовью, уклоняясь сердцем от привязанности, направляя разум к Освобождению.

Раз в неделю Лида ходит за молоком на самую окраину У., в «дом Терехова» — так назвали старожилы городка глухой, об одном окне, дом у отвалов, сложенный из жженого кирпича, обнесенный наглухо кирпичной, из жженого же кирпича, стеной, с двором, сплошь замощенным таким же горелым кирпичом. Старый немой китаец Юньмэнь, хозяин дома, служивший некогда в жилконторе печником (и теперь еще иногда практикующий свое тайное ремесло), выстроил свой дом из отработанного камня и поселился в нем со своей старухой-татаркой. Место это было глухое, брошенное и, как говорили старожилы, нечистое, заросшее лопухами и лебедой, и к тому же сильно на отшибе и возле кладбища. Жилье старика обходили стороной, редко в те места заглядывали даже дети, но молоко у его коровы, как говорили, было отменно вкусное, жирное, изжелта-сливочное (корова паслась на кладбище), и Лида, превозмогая какой-то безотчетный страх и внутренний холод, пошла к китайцу. Больше молока для больной дочери было взять негде. Говорили еще, что Юньмэнь выстроил свой дом на месте другого, сгоревшего деревянного, в котором лет двадцать назад произошло страшное преступление.

В том деревянном покосившемся, с худой трубой и подгнившей крышей, доме жила тогда многодетная семья Бадаева, уже не семья, а только старики с дочерью да какой-нибудь из семерых непутевых сыновей. Все выросшие или подраставшие сыновья Бадаева сидели по тюрьмам; едва кого-нибудь освобождали, как тот, что был дома, садился опять, так было заведено. Старики тоже были непутевые, всю жизнь пьянствовали и малых своих детей поднимали на ноги черным мякишем, обмакнутым в водку, да злой и огромной, как репа, луковицей. Луком они засаживали весь огород. Старик плотничал, коновалил, строгал гробы и корыта, резал кабанов, а старуха кусочничала и приворовывала, а затем этим ворованным приторговывала. Снимала с веревок белье, подушки, одеяла, уводила с привязи ягнят, ходила ночами по баракам и таскала из коридоров утварь, инструмент, а зимой и квашеную капусту. Не однажды ее походя бивали и раз вышибли ей весело глаз. Как-то летом сняла с веревки, с солнечного припека, валенки (караулившая чужое добро старуха Проскуриха заметила это в открытое окно и послала за воровкой соседа), ее догнали, валенки набили тяжело песком и стали обихаживать старуху этими пимами всем двором, включая малых ребят. Все хотели принять участие в справедливости и измозжили старуху до лежки. Живучая, как кошка, Бадаиха очухалась, но глаз вытек. Так и унесла его, сморкаясь юшкой, в сморщенной, цыпками, пятерне.

И у них была дочь Вевия (затравленный жизнью бедняк любит иногда запустить руку в ящик с дорогими именами), красавица, пятнадцати или шестнадцати в ту пору лет, прижитая, как говорили в У., старухой от роты солдат. Бадаиха, когда была помоложе, своим телом не скупилась и пасла его, где могла. Тогда смазливая сорокалетняя бабенка, она спасалась одно лето в гарнизоне; забравшись через открытое окно, всю ночь гуляла по казарме, переходила с койки на койку, с яруса на ярус, снимаемая молодыми голодными руками, а днем отлеживалась где-нибудь за солдатскими мундирами и бушлатами в каптерке, поедая из банки вкусную говяжью тушенку — срочной службы старшина тоже участие принимал. Пока этот старшина и не засыпался вместе с ней в оружейной комнате, надев для потехи на голову Бадаихи противогаз. Провинившиеся переночевали на гауптвахте, после чего солдат за заслуги был досрочно демобилизован, а Бадаиха навсегда изгнана из гарнизона. От этих дел у нее родилась дочь Вевия, Вевка Ротная, как ее звали сыздетства крепкопамятливые жители У.