Вячеслав Букур - Тургенев, сын Ахматовой (сборник)

Аня горюет, мы горюем и говорим:

– Неужели вам придется уезжать из Перми?

– Хренушки – уезжать куда-то! Не дождутся, чтобы бросили племянника в Гордуме. А в других местах кто нас прикроет?

Мы здесь впервые слышим про думского племянника. Но, с другой стороны, можно было предполагать кого-то в этом роде, видя их удачливость.

– Закажу молебен, закажу сорокоуст за наше с Иваном здравие, но из Перми ни ногой! Ведь вообще-то некуда, некуда ехать!

И Аня плачевно развела руками. Мы увидели, что вокруг Перми раскинулась пустыня, в которой нет ни одного думского племянника.

Племянник, впервые возникнув в этом разговоре, продолжал реять через час, во время звонка Ани:

– Послушайте, тут такое творится, то есть происходит, то есть такие повороты! Дед Ивана Константиновича – священник расстрелянный – никого на допросе не назвал!

– Подожди, Аня. Сколько лет твоему Ивану?

– Шестьдесят девять. Он внук священника. На синодальной комиссии дали нимб местночтимого святого-мученика. Вот племянник сейчас приезжал из Думы, просит фотографию, чтобы икону написать. Кажется, где-то была, но не можем найти.

И последовал получасовой телефонный рассказ, что дедушка Степан, то есть мученик Стефаний, начал являться в Верещагинском районе и чудеса творить.

– Бум канонизации сейчас. Около двух тысяч причислили к мученикам.

– Букур, слово «бум» не сюда. Тогда были не только расстрелы – после революции. Священников пытали! И вот синодальная комиссия запрашивает каждый раз в архивах ФСБ протоколы: не сотрудничал ли батюшка, не назвал ли кого под пытками? Дед Степан никого не назвал. Получил пулю в затылок, а потом побежал за девушкой – она хотела утопиться.

– Аня, стой – как это побежал за девушкой?

– Явился. Она хотела утопиться из-за жениха, который подлец оказался – страшно запил, не мог остановиться. А отец Стефаний ее догоняет и за рукав держит. А потом пошел с ней к этому запойному жениху, как цыкнет на него, как топнет, и у того сразу горбик стал расти…

– Перестал пить?

– Да. Но там все круче. Во время перестройки батюшка им обоим явился: «Почему не рассказываете о чуде?» Ну, они пришли в воскресенье в церковь и рассказали настоятелю. Настоятель ответил: «Давно про Стефана говорили: это человек, ходящий верою». А потом еще одно чудо: во время расчистки оврага экскаватор подцепил гроб, сквозь щели было видно нетленное тело в священническом облачении. Благоухания не было, но не было и запаха тления. Под волосами нашли отверстие от пули. Переоблачили, перезахоронили. Попросили фотографию у нашего племянника – он тоже правнук Степана, как и мой пасынок. Будут писать икону.

Иван-младший нашел фотографию прадеда и отдал, не думая: какое-то чувство восторга завалило все мысли. А потом задумался, да и жена подсказала:

– Мог бы на этом срубить что-то более увесистое, чем восторги.

– Что бы я без тебя делал! Веду себя как штымп! – Он вдруг с ласковой строгостью накинулся на сына Мишу: – Что это за игры у тебя в компе, сплошные вопли и моря крови! У тебя предок – отец Стефаний!

Кстати, насчет отцов и сыновей. Он хотел снять трубку, чтобы раскрутить своего отца на пару тысяч долларов, нет, столько не даст, ну хотя бы на тысячу, мол, хранил я фотографию прадеда бережно много лет. Тут он закашлялся и не останавливался до утра понедельника. И травяные сборы жены не помогали. Он изнемог, уже рвота подступала, редкие слезы покапывали, и он наконец прохрипел наверх:

– Прадедушка ты Степан! Да это я так подумал, в шутку! А батяню уважаю, уважаю! – И вдруг сам себе сказал: – Если уважаю, то зачем тогда ключи украл? Так еще за это, что ли, врезали? Ой, как вы там все помните!

Тут судорога рвоты его скрутила и стала выжимать из него все планы, наметки, разводки…

– Ладно-ладно! Все понял, кругом виноват!

Травка словно почувствовала, что здесь есть враг, которого не видно. Она сказала:

– Будь мужчиной! Не сдавайся! Я заварю сейчас новый грудной сбор, против астмы. Против всего!

– Так плохо, ничего не понимаю…

– Мучеников щас, как грязи, в наших родных ебенях.

– Уйди, дура! Из-за тебя погибаю!

Мучительно кашляя, он одновременно трезво прикидывал: взять из заначки пять тысяч и отнести куда-то там в часовню или какую еще контору, пусть эти бородатые возьмут да помолятся, а то ведь совсем помираю… Нет, пять – жирно будет, отломлю от них две и отдам Лучку моему, Лукерьюшке, ей надо, она молодая, жадная, я обещал оплачивать комнату… Лучок до последнего изгиба отчетливо встала перед ним, и еще сильнее разросся кашель. Он посинел, дыхание почти совсем отлетело, и он прошелестел черными губами: