Кэндзабуро Оэ: Объяли меня воды до души моей...

Когда Исана миновал проход в загоне и пошел вперед, не останавливаясь, он услышал, как парень, за которым он наблюдал краем глаза и который потом исчез из его поля зрения, дав добыче свободно пройти (если следовать ощущениям Исана — дав пройти заряженному гневом носорогу), сказал, будто главный загонщик, громко и нагло подающий знак своим товарищам:

— Это тот псих, который заперся в своем блиндаже...

Свирепый сухой ветер намел вокруг убежища лепестки последних в этом сезоне цветов, огромные горы лепестков вишни. Если эти хулиганы укрылись в заболоченной низине или еще где-то и наблюдают за убежищем, то, наверно, смеются над ним. Украсил, мол, свое бетонное чудовище дурацкими розовыми лепестками, представил себе их насмешки Исана. Правда, если они прячутся так близко, что могут рассмотреть лепестки вишни у стены убежища, то с помощью мощного бинокля из любой бойницы их можно легко обнаружить. Исана осматривал заболоченную низину, готовя себя к тому, чтобы, не дрогнув, встретить неожиданное появление в окулярах подростков, если вдруг увидит, как они, широко раскрывая рты, хохочут, высмеивая его. Но он никак не мог углядеть их в бинокль и в то же время не мог убедиться в том, что они не прячутся где-то поблизости, поэтому и в нем самом, как и там, за бойницами, свирепым сухим ветром бушевала тревога.

Но Исана не мог до бесконечности сидеть безвылазно в своем убежище, кипя от раздражения. Ему необходимо было время от времени выпрашивать очередную подачку у тех, кто обеспечивал существование его и Дзина. В такие дни, на случай, если отключат электричество, он устанавливал в их общей спальне на третьем этаже магнитофон, переключающийся на батареи — стоит только вынуть штепсель из розетки. Это легко может сделать и ребенок, знай он только, где находится розетка. Потом вставлял в магнитофон склеенную кольцом ленту, на которой были записаны голоса птиц. В углу комнаты приготавливал плоскую, устойчивую чашку с водой и блюдце — даже если случайно толкнуть их ногой, вода на пол не прольется. Кроме того, наливал еще воды в бутылку с соской, с которой Дзин прожил большую часть своей жизни. Он убирал подальше ножи, ножницы и вообще все, чем можно порезаться; чтобы ребенок не захлебнулся, накрывал унитаз тяжелой металлической сеткой. Чтобы он не задохся, сунув куда-нибудь голову, Исана выбрасывал все полиэтиленовые пакеты и прорезал дырки в бумажных мешках с печеньем.

Уход из дому был связан с определенным ритуалом. И на этот раз Исана подождал, пока ребенок не усядется, выбрав самое удобное место — на кровати или на полу на подушке. Потом включил магнитофон. Голоса птиц постепенно замкнули сознание ребенка. Дзин стал похож на зверька, погрузившегося в зимнюю спячку. Исана, пятясь, вышел из комнаты, спустился, крадучись, по винтовой лестнице и покинул убежище...

...Пока он находился вне дома, им все настойчивей овладевало предчувствие, будто случилась беда и в запертом бетонном ящике, несомненно, произошла катастрофа. Он долго не мог решиться вставить ключ в замочную скважину входной двери. Опустившись на колени на полузасохшие лепестки вишни, он приложил ухо к замочной скважине. Изнутри послышались, правда совсем тихие, голоса птиц, записанные на кольцо пленки. Это его сразу же успокоило. Словно, если магнитофон по-прежнему воспроизводит голоса птиц, значит, и Дзин сидит смирно, не свернул себе шею, сорвавшись с винтовой лестницы, не задохнулся, сунув голову в полиэтиленовый пакет, не сжег горло, выпив моющее средство, и не захлебнулся в унитазе. Успокоившись, он вошел в убежище. На магнитной ленте заливался козодой. В темной прихожей голос его словно легонько поглаживал виски и переливался, удаляясь все дальше и дальше. Умиротворенный жизнерадостным пением птицы, Дзин растерянно улыбался и говорил обычно:

— Это козодой. И это тоже козодой.

Но сейчас голоса Дзина не было слышно, и, только поднявшись по винтовой лестнице наверх, Исана увидел сына, который спал под кроватью, устроившись между двумя желтыми пластмассовыми ведрами. Исана довольно долго, словно некую диковину, разглядывал подошвы ног ребенка, синие от засохшего и окислившегося на них крахмала. Потом, не снимая пальто, в изнеможении улегся, поджав ноги, прямо на кровать Дзина и стал слушать птичий хор, в котором солировал дрозд. Забывшись коротким, как эта кровать, сном, Исана увидел в неведомом мерцающем свете Дзина, которому было уже тридцать пять лет. Мерцание это, сопровождавшееся записью птичьих голосов, озаряло его сына и едва ощутимо согревало лицо Исана. В этом сне творилось нечто ужасное: избивали Дзина. У сына, хоть он и вырос, остались по-детски покатые плечи. Огромная голова, составлявшая чуть ли не треть его роста, и рыхлая полнота тоже остались детскими, щеки расширялись книзу и, закрывая ворот свитера, свисали на грудь. Этого тихого и безобидного повзрослевшего Дзина избивал жилистый полицейский, и тот, безуспешно пытаясь вырваться из его рук, издавал записанные с помощью гидромикрофона крики кита: йе, йе, йей, йей.