Пол Мюррей - Скиппи умирает

И в начале этого процесса — мрачного процесса избавления от детских мечтаний, который даже в большей степени, нежели игра гормонов или знакомство с девочками, составляет подлинную суть взросления, — Рупрехт с его безумными теориями оказывается, как ни странно, большим утешением.

— Только представьте, — говорит он, глядя в окно, пока остальные сбились в кучку вокруг “Нинтендо”, — все, что сейчас существует, все, что когда-либо существовало — каждая песчинка, каждая капля воды, каждая звезда, каждая планета, сами время и пространство, — все это сжалось в одну безразмерную точку, где не действовали никакие правила и законы, чтобы затем разлететься и стать будущим. Как задумаешься об этом, то кажется, что Большой взрыв — это нечто вроде школы, правда?

— Что?

— Черт побери, Рупрехт, о чем это ты?

— Ну, я вот что хочу сказать: когда-нибудь мы все выйдем отсюда и сделаемся учеными, банковскими служащими, инструкторами по подводному плаванию или управляющими при гостиницах — так сказать, структурой общества. Но пока эта структура, иначе говоря — наше будущее, скомкана и собрана в одной крошечной точке, где еще не действуют никакие законы общества, иначе говоря — в этой школе.

Непонимающее молчание; потом кто-нибудь говорит:

— А я скажу тебе, в чем разница между этой школой и Большим взрывом: в Большом взрыве нет частицы, в точности похожей на Марио. Ну, а уж если есть, эта огромная частица-жеребец, то всю ночь напролет она трахает везучие частицы женского пола.

— Ага, — откликается Рупрехт чуть-чуть грустно и молча стоит дальше у окна, жуя пончик и наблюдая звезды.

Говард-Трус: да, именно так его называют. Говард-Трус. Перья, яйца, подложенные ему на стул, желтая полоса, проведенная мелом на его учительском плаще; а однажды он обнаружил на своем столе целую мороженую курицу — связанную, покрытую пупырышками, униженную.

— Да они так дразнят тебя просто ради рифмы [4] В оригинале — Howard the Coward. , вот и все, — уверяет его Хэлли. — Если бы тебя звали Рей, они дразнили бы тебя Рей-Гей. А если Жак — то дразнили бы Жак-Толстяк. Так уж у них мозги устроены. Все это пустяки.

— Это значит, что они знают.

— Ах, боже мой, Говард! Одна маленькая стычка — и сколько лет с тех пор прошло? Да откуда им знать об этом?

— Знают, и все.

— Ну, даже если и так. Я-то знаю, что ты никакой не трус. А они просто дети, они не умеют заглянуть тебе в душу.

Вот тут она не права. Как раз это они очень даже умеют. Достаточно взрослые, чтобы неплохо разбираться в механическом устройстве мира, но еще слишком маленькие, чтобы их суждения были хоть припорошены чем-то вроде жалости, сострадания или хотя бы понимания того, что когда-нибудь все это случится и с ними самими, сейчас эти мальчишки, его ученики, — настоящие приборы для просвечивания той внешней аппаратуры, какой окружает себя мир взрослых, представленный их учителями, и для проникновения до самой сосущей пустоты в его середине. Они находят это забавным. И клички, которые они дают другим учителям, кажутся безошибочно меткими. Малко-Алко? Жирный Джонсон? Шатун?

Говард-Трус. Черт! Кто же ей доложил?

После третьей попытки машина трогается с места, ползет мимо неповоротливых гуртов из мальчишек, болтающих и швыряющих друг в друга каштаны, и наконец доезжает до ворот, где примыкает к хвосту автомобилей, ждущих, когда в потоке машин появится свободное место. Когда-то, много лет назад, в самый последний школьный день, Говард с друзьями остановились под этими самыми воротами (над ними выгнуты дугой золотые буквы надписи, обращенной лицом на улицу: “СИБРУКСКИЙ КОЛЛЕДЖ”) и повернулись, чтобы показать своей альма-матер кукиш — напоследок, прежде чем шагнуть прочь отсюда, навстречу захватывающей дух панораме страстей и приключений, которая станет фоном их новой, взрослой жизни. И иногда — довольно часто — Говард задумывается: а вдруг тот самый жест, совершенный в жизни, где почти не было никаких жестов, никакого инакомыслия, обрек его на то, чтобы вернуться сюда, чтобы провести здесь остаток дней, искупая тот единственный бунтарский поступок? Бог ведь любит так шутить с человеческими судьбами.

Подходит его очередь, и он включает правые поворотные огни. Над городом видны зазубренные края закатных облаков — буйная смесь фуксиновых и алых оттенков; Говард неподвижно сидит, а в голову ему с запозданием приходят варианты остроумных ответов:

Никогда не говори “никогда”.