Анатолий Иванов - Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе

— Пойдем, Петя, ужинать, — сказала жена.

— Да, пойдем. Но Субботин-то, Субботин каков? П-подлец… «У тебя, — говорит, — партийности нисколько не осталось, а может быть, и не было ее никогда…»

Направившаяся было в кухню Полина Сергеевна резко остановилась. В ее широко открытых глазах плескался откровенный испуг.

— Ты понимаешь, какой мерзавец?! — В голосе его звенел неподдельный гнев. — Какие выводы делает?! И вообще — представляешь, какое мнение он обо мне будет… высказывать теперь в области?!

Поужинали они молча, не глядя друг на друга, чувствуя друг к другу обоюдную брезгливость, отчуждение. Это случалось каждый раз, когда приходилось разговаривать о таких вещах, как сегодня. В кровати Полипов долго лежал неподвижно, уткнув лицо в горячее плечо жены. Потом спросил неожиданно:

— Сколько же лет сейчас этому Лахновскому?

— Около семидесяти уже.

— Всех троцкистов передавили, а этот сумел в какую-то щель забиться… Когда он подохнет только!

Еще лежали некоторое время молча в темноте.

— Да-а, Кружилина теперь ни с какого боку не возьмешь, — вдруг проговорил Полипов, закладывая руки за голову.

— Как же теперь мы будем, Петя? Субботин тебя действительно обложил.

— Ничего, ничего, вырвусь…

— Да — как?

— Не знаю. Спи… Ничего сейчас не знаю. Вот лежу и думаю…

Утром Полипов поднялся, как обычно, рано, на улице было еще темным-темно. Окна залепило мокрым снегом — ночью была небольшая метель.

— Как же теперь мы, Петя? — разливая чай, опять спросила жена.

— Да, положение не из веселых, откровенно сказать, — накладывая в стакан с чаем варенье, проговорил Полипов. Он любил сладкое, варенья положил ложки четыре, потом еще два куска сахара. — Я хотел в другую область попытаться, но… не знаю. С такой аттестацией отправят, что долго чихать будешь. Не обойдешь, не объедешь этого Субботина. Надо сделать какой-то другой маневр. — Он отхлебнул раза два из стакана, помедлил. — На фронт я попрошусь.

В стакане у Полины Сергеевны звякнула ложечка.

— Не вижу я лучшего выхода, Полинушка, — проговорил Полипов. — Этим я все отрублю, сброшу с себя всякие… наклеенные на меня ярлыки. А после войны буду как… как чистенький листок бумаги…

— Немцы под самой Москвой. Как она еще закончится, война…

Полипов чуть не выронил стакан. Он успел подхватить его второй рукой, пролив на колени горячий чай, вскочил, с грохотом отбрасывая плетеный стул, крикнул, багровея:

— Не смей! Слышишь ты — не смей!

Широкая грудь его сильно и тяжело заходила, сжатые кулаки, которыми он упирался в стол, побелели, в глазах полыхнуло что-то незнакомое для Полины Сергеевны. Она видела его всякого, знала, когда он лгал для себя и для нее, и сейчас, глядя на его трясущиеся щеки, на метавшие молнии глаза, на взмокшую прядь волос, косо перечеркнувшую широкий лоб, никак не могла понять — искренняя эта его вспышка или, как всегда, показная. Если показная, то до какой же степени притворства может дойти этот человек и есть ли все-таки там, на дне его души, хоть немного чего-нибудь человеческого? А если искренняя, то, значит, она ошибалась всю жизнь, полагая, что насквозь видит и понимает этого человека, значит, он действительно сложнее, чем она думала…

— Петя?!

— Как ты… можешь?! Как ты могла сказать такое?! — бросал он тяжелые слова в ее красное, еще пухлое от сна лицо. — Даже подумать… даже подумать…

И вдруг умолк, будто удивившись своим словам, своему поведению. Он поднес кулаки к глазам, разжал их, подергивая губой, осмотрел зачем-то ладони. Затем руки его упали плетьми вдоль тела, и весь он свял, будто какая-то пружина, разжавшаяся у него внутри, снова сжалась. Сел на диван, достал платок и отер лоб и шею.

— Что с тобой, Петя? — тронула жена его за плечо.

— Не знаю. Отойди!

Полипов долго сидел, откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза.

— Вот что, Полина, я тебе скажу… — заговорил он таким голосом, будто каждое слово причиняло ему невыносимую боль. — Я действительно мерзкий человек, как сказал Субботин. Я карьерист, мелкий завистник, интриган. Я тебе сейчас скажу даже больше… Тех троих — Баулина, Засухина, Кошкина — я посадил… я расправился с ними не только потому, что они мешали мне. Я их боялся! Они однажды спросили у меня… Мы сидели вчетвером у меня в кабинете, и они спросили: «А скажи, Петр Петрович, каким образом тогда, в девятьсот восемнадцатом году, тебе удалось вырваться из белочешской контрразведки, из лап Свиридова? Каким образом ты сумел убежать, с чьей помощью?» Я не знаю: из любопытства они спрашивали или подозревали что? Но я испугался. И я решил… решил, чтобы они больше об этом у меня не спрашивали… не имели возможности спросить… Да, я подлец! Я живу какой-то ложной, неестественной жизнью. И ты это знаешь… Может быть, я таким и останусь до конца. Ты это знай… Знай! Знай! — выкрикнул он, будто пролаял, дважды дернулся на диване, словно хотел вскочить, но его что-то не пускало. — И вот я, человек… некрасивый внутренне и внешне… Думаешь, этого не знаю? Но я — русский, и мне ненавистна даже мысль, что русскую землю будут топтать чужеземцы… И, кроме того, я уверен: немцам, фашистской Германии, никогда не одолеть Россию. И — никому не одолеть. Заруби это себе на своем остром и хищном носу…