Виктор Астафьев - Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе

– Лешка! Шестаков!

Связист не откликался. «Пропал харч, с таким риском добытый», – мимоходом мелькнуло в голове Шорохова. Выдернув из пальцев Лешки провод, он поискал глазами второй конец, с усилием стянул и соединил линию. Посидел, пощупал напарника и приподнял его лицо. Даже он, лагерный волк, навидавшийся страстей-ужастей, отшатнулся, увидев, как изуродовано лицо человека. Правый глаз вытек, из беловатой скользкой обертки его выплыла и засохла на липкой от крови щеке куриный помет напоминающая жижица. Рука Шестакова, из которой Шорохов выдрал провод, праздно покоилась ладонью кверху на глине и начала уже чернеть в сгибах пальцев, а ногти белели, оттеняя траурную полоску грязи. По непобедимой привычке стервятника Шорохов обшарил карманы связиста, услышал тепло его живого тела, слабый, как бы уже сонный стон издал напарник, пытаясь кого-то дозваться, что ли.

Вернувшись к телефону, Шорохов доложил:

– Все в порядке. Связь налажена. – И попросил передать артиллеристам, чтоб выслали своего связиста: – Шестакова шлепнуло. За двоих же дежурить он не намерен.

Из оврага, ослабело дыша, поднялся Понайотов, за ним Сашка-санинструктор, вычислитель Карнилаев, у которого вроде бы остались одни круглые очки вместо лица.

– Где? – упав грудью на бруствер, тыча в Лешкин телефон рукою, загнанно спрашивал Понайотов. От быстрой ходьбы и слабости у него кружилась голова, больно рубило в груди. – Где?

– Шестаков-то, что ли? Там! – Наудалую, не поймешь, указал или отмахнулся Шорохов.

– Зачем он туда? – все еще не продышавшись, спросил Понайотов. – Там нет нашей связи. Там ваша связь… В батальон. – Понайотов разом умолк, поняв, в чем дело, и, растерянно глядя из черной бороды на Шорохова, сбивчиво, почти плача, лепетал: – И вы?… И вы?… Бросили?!

– А че мне, ташшыть, да? Подохнуть, да? Нас обоих на тот свет проводили бы, а дежурить кому? У телефона кому?

– Вы хоть перевязали его?

– Чем я перевяжу? Своим пакетом, да? Да и не требуется ему уже перевязка.

– А ну! – сверкнув глазами из смоляной бороды, зарычал Понайотов. А ну, выходи сюда!…

– Че вылазить-то? Че вылазить-то? Ты мною не командуй! У меня своих командиров, что вшей в кальсонах… – выбираясь однако из ровика, нудил Шорохов и, не дожидаясь распоряжений, позвал Сашку-санинструктора: – Айда, покажу. Сам-то я туда не полезу. Издаля покажу.

– Это я, – подал голос Сашка-санинструктор, зная, что для раненого важнее всего знать, что он не брошен, не один, по возможности меньше врать, обрисовывая его состояние, – ложь раненые чувствуют обостренно и, хотя многие пытаются верить в нее, однако же и боятся этой лжи – раз обманывают, значит, плохи дела. Санинструктор почти не обманывал, говоря, что от этой бздехалки – батальонного миномета – больше пакости, чем убоя. Санинструктор сходил в Черевинку – она в самом деле была рядом, за поворотом, принес воды, влил несколько глотков в рот раненого. Раненый шевелил губами, трудно глотал воду. Санинструктор обтер лицо раненого водичкой, перевязал, привел его в порядок, насколько возможно привести в порядок раненого человека в этих вот условиях, и решил быть возле Шестакова до тех пор, пока капитан Понайотов не добьется, чтобы и других раненых переправили за реку. Щусь орет-надрывается, пистолетом трясет, чтоб раненых взяли.

– Кого еще? – шевельнул губами Лешка.

– Талгата.

– А дед? Деда как?

– Дед никак. – Сашка помолчал, поник. – И Булдаков из боя не вернулся.

– Гриша… Гриша Хохлак?

– Гриша?! – обрадовался санинструктор. – С Гришей порядок. Рана у него открылась. Нелька его снова в госпиталь погнала.

– Хо-ро-оо-шо, – прошелестел губами Шестаков. – Пи-ыть, пи-ыть…

Вечером Шестакова вытащили из оврага, занесли в блиндаж полковника Бескапустина. Голова и лицо Лешки были сплошь забинтованы, бинты пугающе белели в чуть освещенном блиндаже. Медленное дыхание его едва касалось реденькой, слабо вьющейся растительности над губой. Щусь, вызванный на летучку в штаб полка, отвернул плащ-палатку, взглянул на окровавленные бинты, которыми было обмотано лицо Лешки, покрутил головой, подавляя громкий вздох. «Это я, тезка, Щусь, комбат. Как ты, дорогой?» – прокричал он будто глухому.

Лешка что-то силился сказать. Щусь встал на колени, подставил ухо к жарко дышащему ртом раненому:

– Живы будем – не помрем…

Свирепствовал полковник Бескапустин, взывая о милости к левому берегу, кого-то вежливо и настойчиво убеждал Понайотов, не выдержал с переднего края прорвавшийся Щусь, затребовал к телефону доступного ему начальника, Нельку Зыкову.