Виктор Астафьев - Прокляты и убиты. Шедевр мировой литературы в одном томе

– Потерпите. Еще маленько потерпите! – доносилось до него издали, он пробовал трясти головой: «Хорошо, хорошо, потерплю, – и где-то далеко в себе усмехался: а что еще остается делать?…»

Осколок звякнул в цинковом банном тазу, уже до ободка наполненном всевозможным добром – металлом, костями, багровыми тряпками, меж которых темнели обгорелые концы тряпочек – кресал, самодельные зажигалки, баночки из-под табака, две-три слепых фотографии, изображение на них съело грязным потом, даже денежка – скомканная красная тридцатка и другие ценности. Несли, прятали нехитрое походное добро солдаты, и самые ловкие доносили его аж до операционного стола. Началась перевязка. Александр Васильевич облегченно и крепко уснул. Очнулся от освежающего прикосновения к лицу чего-то мягкого, в ноздри ударило запахом спирта. Виски, заодно и лицо ему протирала та самая женщина, что взяла над ним опеку. Звали ее Ольгой – слышал во время операции майор. Более в палатке никого не было, лишь возилась в углу белой мышью та женщина с плоской спиной, что ведала инвентарем, она что-то, видать привычное, ворчала, опрастывая тазы с отходами в железное корыто. Пожилой солдат цеплял корыто загнутым винтовочным шомполом и волок его наружу. Железное дно корыта взвизгивало на оголенных корнях дубов.

– Вот и прибрала я вас маленько, – сказала Ольга, глазами отыскивая, куда бы бросить грязную ватку. – Теперь на эвакуацию, в госпиталь, там и грязь, и гнус оберут.

– Спасибо!

– Не за что. Я с конца сорок первого в этом медсанбате, но таких запущенных раненых, как с плацдарма, еще не видела.

– Самых запущенных и не увидите. Люди умирают…

– Но там же медслужба, наши девочки.

– Что девочки? Что они могут сделать? Там массы… Зарубин пристально всмотрелся в медсестру, снявшую маску, – нет, не показалось, молодая женщина не просто красива, но величаво красива, этакая былинная пава, в хорошей девичьей поре, свежа лицом, со спело налитыми губами. Над верхней губой золотился пушок, чуть вздернутый нос властного человека подрагивает – от спирта, не иначе, чешуисто, будто у кедровой шишки, отчеркнутыми крылышками ноздрей. Во всем ее облике, в туго свернутых под белой косынкой волосах, в ушах с маленькими золотыми сережками, похожими на переспелую морошку, в неторопливых движениях, в скупо произносимых словах чувствовалась основательность.

– Вы что так на меня смотрите?

– Да больше не на чем глазу остановиться. А Бог иногда создает красоту, чтобы на нее смотреть и отдыхать от ратных подвигов. Не разучился еще Создатель творить.

– Ой, как цветисто! – усмехнулась Ольга. – Вы случаем не поэт?

– Да нет, всего лишь окопник.

– И по совместительству философ. Аль прелюбодей? – сощурилась она и вздохнула: – Я таких ли речей тут наслушалась. Я уже вся в дырах. Всю издырявили мужичье, всю разделали, как говяжью тушу. Как я устала от этого всего.

– Я без всякого умысла…

– Без всякого… одичали там… грязные, вшивые… – вдруг рассердилась Ольга и отряхнула грудь.

– Вшей и грязь можно отмыть, а вот душу…

– О душе не беспокойтесь…

– Я не о вашей, о своей беспокоюсь.

– Это Божья работа. Но боюсь, что Он отвернулся от этих мест. – Прибравшись, Ольга присела на пенек и, отведя взгляд, молвила: – Не надо вам больше ни о чем беспокоиться, у вас все страшное и грязное осталось позади, на плацдарме.

– Там-то как раз и не страшно.

– А где?

– Знаю, да не скажу. Ну, спасибо за перевязку, за беседу, за ласку и заботу. Нет-нет, спирту не надо. Я не пью.

– Вот как?! И не курите?

– И не курю. Если уж когда невмоготу. – И вдруг ввернул неожиданно даже для себя: – Не все продается, что покупается. Давно читали Куприна?

– А это еще кто такой?

– Комиссар.

– Чей комиссар?

– Не наш.

Зарубин лежал на топчане в отдельной палатке, между дровами, ящиками и санитарным инвентарем. Здесь изволил его навестить командир родного артиллерийского полка Иван Харитонович Вяткин. Зарубин плотно прикрыл глаза, чтобы не видеть этого мурлатого товарища с густоволосой, одеколоном воняющей прической. На утре, облившись холодной водой после здорового сна, он выпячивал бочкой круглящуюся грудь, на которой оттопыренно, точно у бабы, болталась пара медалей.

Вяткин протяжно и выразительно кашлянул. Зарубин нехотя открыл глаза.

– Здравия желаю, – приподнял Вяткин пухлую большую руку к фуражке и протянул ее для приветствия. Корпусом, да и лицом, и прической Иван Харитонович Вяткин будто родной брат Авдею Кондратьевичу Бескапустину, тоже полковнику, но только в звании они и роднились, в остальном же, прежде всего в деле – небо и земля.