Исроэл Рабон - Улица

— Не волнуйтесь, братцы, — сказал он чеху, имея в виду также нашего офицера. — Бог не даст умереть с голода! Надо вот что сделать, — и он изложил свой план.

Все пленные разделятся на группы, по двадцать человек в каждой. Каждая группа выберет двух человек. В деревню будет послано по два человека от группы к крестьянам за провизией. Ничего другого и нам в голову не пришло. Так и сделали. Наскоро разделились на группы по двадцать человек. Каждая группа выбрала двух старших. Когда все было готово, фельдфебель высунул голову из первого вагона и закричал:

— Господин прапорщик!

Чех, понимавший по-русски, дернул нашего офицера за рукав, давая понять, что того зовут. Офицер пошел к двери. Окон у нас не было.

— Ну? — спросил фельдфебель.

— Фертиг [38] Готово ( нем. ). , — глухим басом отозвался офицер.

— Уже , — как эхо, перевел чех на русский слово «фертиг» . Фельдфебель повернул голову в другую сторону и крикнул громко, начальственным тоном:

— Эй, машинист!

Машинист высунул голову.

— Что, господин фельдфебель?

— Останавливай «самовар»! — выкрикнул приказ фельдфебель, и его голова снова исчезла в вагоне.

Машинист понял, что это значит. Поезд остановился.

— Старшие, выходи из вагонов! — приказал офицер. Семьдесят человек протиснулись среди других пленных и спрыгнули с поезда.

Офицер, фельдфебель и машинист переговорили между собой; потом машинист указал рукой вправо.

Между невысокими сугробами виднелись четырехугольные темные пятна. Это были крестьянские избы.

— Семьдесят рюкзаков и ранцев! — закричал фельдфебель. Из вагона выбросили семьдесят ранцев и рюкзаков.

Еще несколько минут фельдфебель говорил, а потом наш офицер скомандовал семидесяти человекам:

— Стройся! Налево — марш!

И семьдесят человек, среди которых был и я, свернули на занесенную снегом тропку. Мы удалились от остановившегося поезда и приблизились к деревне. В голове колонны шли фельдфебель, офицер и чех, который понимал по-русски.

Мы молча, с трудом пробираясь по колено в нетронутом снегу, с любопытством глядели на белые притулившиеся к земле крестьянские избы, которые становились все ближе. Старая русская крестьянка, увидев нас за двадцать шагов, испугалась до смерти. Чужие лица и чужие австрийские мундиры наполнили ее страхом. Она застыла, глядя на нас с открытым ртом. Вдруг она бросилась наутек, с плачем заламывая руки. Тут ей встретился крестьянин в папахе, надвинутой на глаза. Он, кажется, спросил ее, что случилось. Крестьянка заломила руки и завопила, как свинья, которую режут:

— Не спрашивай, Матвей… Не спрашивай. Беда нам, русским людям… Пропали мы, батюшка… Немцы уже Москву взяли… Они уже у нас в деревне…

Указывая на нас пальцем, она вздохнула и в отчаянии побежала по деревне, криком сообщая новость: немцы взяли Москву. Крестьянин посмотрел на нас, перекрестился, скорчил рожу и вдруг повернулся и пустился бежать, как черт, на своих длинных ногах.

Чех и фельдфебель рассмеялись и объяснили офицеру, что подумали крестьяне. Офицер рассмеялся и сказал по-немецки:

— Йа, ди руссен зинд айн оксенфольк [39] Да, эти русские — тупые скоты ( нем .). !

Чех перевел эти слова фельдфебелю так:

— Господин офицер говорит, что русские женщины глупы, но мужчины умны!

Фельдфебель ответил:

— Так и есть: русские женщины — самые глупые в мире.

Вдруг фельдфебелю что-то пришло в голову. Он наморщил свой низкий лоб и с усмешкой в маленьких хитрых глазках сказал чеху:

— Скажи своему старшому: пусть все остаются на месте, — и, не дожидаясь ответа, он повернулся к нам лицом и подал знак рукой: «Стой!»

Мы остановились.

— Если крестьяне считают, что вы взяли Москву — тем легче вам будет получить у них хлеб, — заявил он чеху, который быстро перевел это офицеру на немецкий.

— Коли так, братцы, пусть два человека пойдут к старосте и потребуют выдать двести буханок хлеба!

Наш офицер удивился, что в голову такому «тупому» русскому могла прийти такая умная мысль.

Так все и произошло. Чех и еще один наш человек пошли к старосте и потребовали двести буханок хлеба. Деревня была большой, почти что маленькое местечко, и собрать двести буханок для крестьян было нетрудно.

По деревенским дорожкам нам понесли хлеб. Фельдфебель крикнул возчику:

— К железной дороге! Айда!

Через двадцать минут мы погрузили хлеб на поезд и поехали. Во второй деревне произошло то же самое. Эта деревня была меньше первой. Тут мы получили сто буханок. В третьей деревне получили еще восемьдесят. К вечеру в нашем поезде был вагон с целой тысячью буханок хлеба.