Эфраим Севела - Попугай, говорящий на идиш

Какую победу? — подняла она брови. Неужели не знаете? — рассмеялся я. — Сегодня день победы над Германией.

Она уже протянула руку к рюмке и пальцами коснулась моих пальцев, но отдернула так, словно ее электрическим током ударило. Рюмка дрогнула в моей руке, и водка пролилась на скатерть.

Уже который раз моя общительность ставит меня в неловкое положение. Ну, какого черта я полез к немке с разговорами о Дне Победы? Над ее страной. Пускай она из наших немок, из нынешних союзников. Но ведь она была взрослой в той самой Германии, которую мы поставили на колени, и особой радости при упоминании об этом факте, естественно, не испытывает. Вот дочь ее — другое дело. Она родилась после войны. Для нее это всего-навсего история.

Я глянул на дочь. Ее серые глаза под слегка накрашенными ресницами дрогнули, и она отвела от меня взгляд, потупилась в тарелку. Следовательно, и ей неприятен этот разговор. Чего уж тогда ожидать от матери?

Мать была примерно одних лет со мной. Седых прядей я не обнаружил — у блондинок седина незаметна. Но на лице сквозь пудру проступали морщины, а под глазами набрякли нездоровые, с просинью, мешочки. У нее был острый носик, острый подбородок и тонкая, почти незаметная, верхняя губа — верный признак ядовитого характера. Да плюс короткие, подвитые, белесые волосы. Дочь намного лучше ее. Лицо мягче, женственней и, конечно, свежей. Хотя бы потому, что была совсем юной. Лет двадцати, не более. У матери худая, жилистая шея и угловатые костлявые плечи, выдававшие нелегкую жизнь и тяжелое бремя работы, которую эти плечи несли много-много лет.

У меня нет никаких предубеждений против немцев как народа. Я не возлагаю на весь этот народ тяжесть вины за преступления фашизма, так же как русские люди, на мой взгляд, не могут нести ответственность за не меньший террор коммунизма. Человек ответствен за свои личные поступки, а не за прегрешения государства. Ибо влиять на поведение государства отдельный его гражданин может еще меньше, чем, скажем, на капризы погоды.

За нашим столом установилось молчание. Только негр из Африки, косивший синими белками своих глаз на насупившихся женщин слева и справа от него, шумно глотал горячий борщ, втягивая толстыми большими губами всю ложку до самой ручки.

Я выпил, обжег небо водкой, глубоко вздохнул и зацепил —вилкой кружок соленого огурчика.

Обе женщины не ели. И не поднимали глаз.

— Я извиняюсь, если испортил вам настроение, — счел я необходимым разрядить, обстановку. — Но факт остается фактом… союзники победили Германию в той войне… и, может быть, поэтому я сижу с вами за одним столом.

— Вы воевали? — устремила на меня холодные серые глаза старшая.

— Да.

— И в Германии были?

— Конечно. Можно сказать, пешком прошел. Глаза у нее сузились, и она цепко впилась взглядом в мое лицо.

— И в Померании были?

— Был. А что? Сначала в Пруссии… потом пошли , на Померанию.

— А такой город… Шнайдемюль… помните?

— Как же? — оживился я, и снова увлекла меня моя общительность. — Шнайдемюль… еще бы не помнить… мы долго штурмовали этот городишко… улицу за улицей… дом за домом… там моих товарищей знаете сколько полегло? Вот этот ресторан… если наполнить до отказа… не хватило бы места…

Значит, вы помните Шнайдемюль?

— На память, слава Богу, не жалуюсь. У меня тоже память хорошая…

Она произнесла эти слова таким враждебным тоном, что у меня заныло в животе. Возможно, оттого, что я нарушил диету. Так я подумал для успокоения, а на самом деле нутром почуял, что влипаю в очень нехорошую историю, в которую мне, при моем нынешнем положении, влипать никак не следовало.

На глаза у немки навернулись слезы, а верхняя тонкая губа мелко-мелко задрожала.

— Мама, — испуганно сказала дочь. — Тебе нельзя волноваться.

Не мешай, — отрезала мать, сжимая губы, чтоб унять дрожь. Лицо ее быстро покрывала бледность. — Я вас узнала.

— Меня? — глупо хмыкнул я, совершенно растерявшись оттого, что понял — имею дело с истеричкой. — Я, мадам, не имел чести быть с вами знакомым.

— А вам тогда этого не требовалось, — чеканя каждое слово, медленно произнесла она, не отрывая взгляда от моего, несомненно, покрывшегося краской лица. — Вы нас вынуждали под дулом винтовки.

— Что? Что? — откинулся я на спинку стула, все еще не понимая, что она имеет в виду.

— Я вас узнала… — прошептала она свистящим змеиным шепотом. — Это были вы… вы… русская свинья… меня изнасиловали в Шнайдемюле… я узнаю этот нос… вот эти мерзкие глаза., ., мне было семнадцать.