Леонид Пантелеев - Верую…

Она торопливо простилась и, напуганная, ничего не понимая, споткнувшись на пороге, вышла из палаты.

…И на извозчике, и в вагоне железной дороги она не могла забыть этот бестолковый разговор, это странное напутствие раненого полковника. В вагоне уже горела свеча в фонаре, Наташа сидела у окна, съежившись, засунув руки в муфту, и думала — о детях, об отце, о муже, обо всем, что приходило в голову. А ничто доброе в голову не приходило.

Вспомнила, как ехали они — еще года за три до войны — из Царского в Петербург, на именины деда, и муж нарочно сел в другой вагон, чтобы не слышать Юркиного плача. Как она тогда стерпела эту выходку?! Сейчас, при воспоминании, кровь застучала у нее в висках. А сколько их было с тех пор, таких дерзких выходок, грубых выпадов балованного красавца?!

Но тут она прикрыла глаза и увидела его — там, в палате Кауфманской общины, вспомнила его большие, девичьи ресницы, его мальчишескую счастливую улыбку… Почему ее не порадовала, а встревожила эта улыбка?

Откуда-то, непрошеная, выплыла в памяти невысокая, похожая на Варю Панину дама с усиками — жена фотографа. Они с Борисом, еще жених и невеста, пришли по обычаю сниматься к Оцупу. Фотограф был занят у себя в ателье, Борис вышел на площадку лестницы курить, и они остались вдвоем с этой усатой красавицей. Та пристально, без улыбки (совсем как полковник Провоторов) смотрела на Тату.

— Что вы так смотрите? — смущенно улыбнулась Тата.

— А вы не боитесь, мадам, выходить замуж?

— А чего ж мне бояться?..

— Не знаю. Но я что-то боюсь за вас. Мне кажется, он вас не стоит.

…Вечером, когда детей уложили спать, тоска выгнала Тату из дому. На улице шел мокрый снег, пришлось вернуться за зонтиком. Так под этим полудождем-полуснегом бродила она часа полтора по царскосельским улицам. Во многих домах уже погасли окна, люди спали. Но вот в небольшом особняке — угол Московской и Церковной — ярко светятся четыре окна. Перед окном стоит автомобиль с погашенными фонарями. Бродят какие-то фигуры. Кто-то пошел за ней, кто-то коротко свистнул. Она заспешила из темноты на свет…

Кого, интересно знать, принимает сейчас Анна Александровна Вырубова? С этой женщиной Тата была знакома, не один раз встречалась и во дворце, и в соборе, и в Серафимовском лазарете. Но дружить — нет, об этом не могло быть и речи. Между ними стоял «старец»… Как, в самом деле, она, молодая светская женщина, фрейлина двора, не брезгует близким знакомством с этим грязным сибирским мужиком?! И сколько ужасных разговоров вокруг…

У кинематографа «Тиволи» приманчиво светились два ярких молочно-белых электрических шара. Она подошла, посмотрела афишу: что сегодня идет? Шла новинка сезона! «Историческая драма в 8-ми частях „Капитанская дочка“».

Не думая долго, зашла, купила билет. Из зрительного зала, из-за черной пыльной портьеры доносилось бряканье рояля. Играли почему-то из «Данс макабр» Сен-Санса. Она вошла, стрекочущий луч, серебристо летевший из будки механика, ослепил ее. Пригнувшись, она поискала место. Свободных мест было много.

Что происходило на экране, она не сразу разглядела и поняла. По широкой реке плыли плоты. На плотах стояли виселицы. Покачивались, покручивались тела повешенных. «Ничего себе, нашла развлечение», — усмехнулась Тата. Но все-таки досмотрела картину до конца — до той сцены, где в аллеях Царскосельского парка Маша Миронова встречает императрицу, опускается перед ней на колени… Потом был дивертисмент — на узеньком просцениуме перед экраном выступали куплетист, фокусник, «женщина без костей» в блестящем черном трико. Потом показывали французскую военную хронику. Окопы. Орудия. Залпы. Взрывы. Бегущие солдаты в металлических шлемах. За хроникой шла видовая — Неаполитанский залив или Лазурный берег. Как всегда, видовая была подсвечена, окрашена в голубовато-зеленый цвет. Наташа не сразу поняла, что напоминала ей эта дымчатая голубизна. Ах, да! Молитва в Гефсиманском саду — витраж в домовой церкви Кауфманской общины.

У нее вдруг застучало сердце, заслезились, затуманились глаза.

— Господи, да минует меня чаша сия, — то ли подумала, то ли вслух сказала она. И тут же очнулась, испугалась:

«Какая чаша? О чем я? С какой стати я вдруг раскисла? Ведь все хорошо. Скоро вернется Борис. Дети здоровы. Папа? И папа — здоров, не на войне, в глубоком тылу…»

Но тоскливое, тревожное чувство не проходило. Она не стала ждать начала «Капитанской дочки» и, как только загорелся свет, поднялась и вышла из кинематографа.