Леонид Пантелеев - Верую…

Недаром же следующие строки посвящены ему:

«Я очень любила рассказы и чтение отца. Он меня знакомил с русской природой, с ее травами, луговыми цветами, лесными птицами: показывал картинки, а летом, на даче или в деревне у бабушки, он мне показывал все в натуре, учил различать птичьи голоса, умело подражал им. Конечно, подсвистывала и я. Вместе с отцом ходили мы и за грибами, и за ягодами.

Дома был строгий распорядок дня. За столом меня сажали со взрослыми, но у моего прибора подкладывалась клеенка, чтобы я не измарала скатерть, на шею повязывали за тесемки салфетку, чтобы не закапала платье. Сидеть надо было смирно, не горбясь, ногами не болтать, не вмешиваться в разговор, пальцы рук, когда не ем, на краю стола. Просить чего-нибудь запрещалось: что можно — дадут… Конфеты я получала по выдаче после еды штуки две, и то, если не было провинности. По окончании еды вскакивать самой из-за стола нельзя было — жди разрешения и поблагодари за еду. При гостях меня кормили в детской.

Вставала я утром к восьмичасовому утреннему чаю, валяться в постели строго воспрещалось, спать отправляли, даже в школьном возрасте, в 9, а затем в 10 часов.

Конфетами меня не баловали, зато фрукты, овощи, особенно летом, я получала в изобилии. Отец любил цветы, сам ухаживал за ними и приучал меня. Мы часто бывали в Ботаническом саду, где у отца были знакомые садовники, и я слушала их беседы.

У бабушки был заведен такой обычай: перед обедом и после него кто-нибудь из детей должен был прочитать соответствующую молитву, которую слушали стоя все члены семьи и только после этого садились за стол. Курение осуждалось, хотя дед курил сам очень много. Мой отец не курил, а дяди, а потом и мои двоюродные братья лет до двадцати курили потихоньку от родителей.

Авторитет отца был для меня непререкаемый: „скажу папе“ была для меня самая большая угроза. А между тем он никогда не кричал на меня, не наказывал, а только пристыдит, а затем посадит на стул посреди комнаты и скажет:

— Посиди и подумай.

А сам уйдет в другую комнату и молчит. А я, помню, кричу:

— Папочка, прости, больше не буду!..

…Чтобы отучить меня от боязни темноты, он делал так. Позовет в кабинет и велит заметить, запомнить, как лежат вещи на письменном столе. Потом потушит лампу, уведет меня в другую комнату и велит, пройдя через темную гостиную, вернуться в темный же кабинет, найти на письменном столе и принести какую-нибудь вещь: например, линейку или карандаш, при этом ничего не уронив и не растормошив. Эти задания постоянно усложнялись.

Позже, когда я подросла, отец любил летом кататься на лодке, удить рыбу и часто брал меня с собой. А если случалось проводить лето в городе, то на выходной ехали в Павловск — гуляли в его прекрасном парке. Отец часто и с увлечением говорил о красоте нашей русской природы, осуждал любителей заграничных курортов, но я не очень-то понимала и не очень глубоко воспринимала тогда эти разговоры…»

Вот как проходило детство нашей героини. Летом она гостит у бабушки в деревне, в выходные ездит с отцом в Павловск. Как это все понятно, знакомо, даже зрительно представимо современному читателю… А ведь все было не так. До сих пор не может, не наберется храбрости Наталия Сергеевна назвать вещи своими именами. Вот даже какой-то «интернат» промелькнул в ее заметках. А ведь не было тогда интернатов. И конечно же не в избе с русской печью и полатями проживала Таточкина бабушка, а в имении, в усадьбе. Но и так можно сказать: деревня. И Ростовы, и Болконские, и Кирсановы жили в деревне. Но не всякому слову подыщешь синоним. Постепенно очень мало остается от мифа о бедном учителе, бегающем по урокам. «Кабинет», «гостиная», «детская», особа, задаривающая Тату конфетами и нарядами (не на свои же трудовые деньги покупаемыми), — все это незаметно, исподволь, как наплыв в кинематографе, наползает на передвижническую картину убогой, чуть ли не нищенской жизни… Сами собой проступают контуры чего-то нового. Но — страшно все-таки, непостижимо страшно до конца открыть себя, распахнуться, сказать все, как было, и все, как есть.

Гораздо легче просто описывать петербургский быт, но и тут — до поры до времени — оговорки, пояснения, пугливые оглядки.

«…Сегодня мне хочется рассказать Вам о елке для детей в Городской Думе, куда приходили по пригласительным билетам. Почему мы пользовались этим правом — я не знаю: у нас не было ни собственного дома, ни другого недвижимого имущества, отец не был гласным Думы, но на елке я бывала с отцом ежегодно».