Юрий Брайдер - Миры под лезвием секиры. Между плахой и секирой

И людское стадо, вернее, пока только его малая часть, стронулось, не столько убежденное, сколько напуганное. В пять минут четвертого в воротах появились первые шеренги заключенных, размахивающих клочьями простыней, носовыми платками и портянками. Затем, под влиянием цепной реакции артельного инстинкта, с одинаковым успехом порождающего и массовую панику и массовое геройство, вслед за первопроходцами потянулись все те, кто до этого отсиживался в сторонке, выжидая, как повернется дело. Нашлись трезвомыслящие люди, сумевшие извлечь суть из невнятных заклинаний Зяблика. Они заставляли уходящих вооружаться пиками и заточками, набивать вещмешки и карманы продуктами. Они выгнали наружу заложников и рассеяли их среди заключенных, приставив к каждому конвоира с ножом.

Зяблика, вконец обессилевшего и почти утратившего дар речи, вели под руки в последних рядах. Он шарил глазами по ощетинившимся автоматными и пистолетными стволами шеренгам солдат и охров, но не находил там ни мрачного подполковника, ни узкоглазого майора, ни в задницу раненного родного Семена Осиповича Кабанчика.

За воротами его разоружили и даже грубо толкнули в спину. Колонна зеков растянулась почти на километр, а вокруг нее сомкнулось плотное кольцо конвоя. Сзади на первой скорости полз бронетранспортер.

Откуда-то тянуло равномерным иссушающим жаром. На придорожной березе сидела здоровенная черная птица с длинной облезлой шеей и голым морщинистым лицом. На небо было страшно глянуть. Время от времени попадались брошенные и уже безжалостно выпотрошенные автомобили.

Талашевск давно скрылся за горизонтом, а их все гнали вперед, не позволяя сбавить темп и не давая привалов. Если кто-то вдруг падал, истомленный духотой, усталостью или разбереженной раной, и заключенные и конвой обходили несчастного стороной, оставляя лежать на дороге.

Привал устроили только возле речки, причудливо петлявшей среди лугов, распаханных почти до самой воды. Деревянный мост горел, и длинный шлейф дыма низко стлался в сторону видневшегося вдалеке леса. Еще недавно здесь перебывало много народа и техники — пашня была затоптана сапогами и заезжена глубокими колеями.

Конвой, забрав заложников, отступил назад, и вновь почуявшие свободу заключенные устремились к воде — пить, умываться, полоскать тряпки. Самые домовитые, а может, самые голодные, уже пристраивали на углях пожарища котелки и консервные банки с каким-то варевом. Некоторые отправились в лес по грибы.

К мосту приблизился милиционер — расхристанный, без галстука и фуражки, весь обмотанный пулеметными лентами.

— Вы, ребята, на ту сторону лучше не ходите, — сказал он. — Там вроде нашей власти уже нет.

— А чья же там тогда власть? — удивились зеки.

— Хрен его разберет.

— Так зачем же, мать вашу в рот, нас сюда загнали?

— Кабы мы сами это понимали.

Последовала команда рыть окопы, но, поскольку лопат не оказалось, ее вскоре отменили. Иногда к заключенным осторожно, с оглядкой, подходили солдаты срочной службы и меняли курево на консервы и концентраты. Эти вообще ничего не знали, даже названия ближайшей деревни.

Зяблик, сильно набивший в дороге босые ноги, сидел на берегу, опустив ступни в тепловатую мутную воду. Уклейки сновали возле его шевелящихся пальцев, наверное, принимая их за червей. В голове Зяблика гудело, словно в пустом котле, по которому врезали колотушкой, а на душе было так же черно, как и в тот день, когда хоронили брата.

Первым человеком, заговорившим с Зябликом после того, как был эвакуирован исправительно-трудовой лагерь, оказался немолодой казак по кличке Верблюд, получивший несуразно большой срок именно благодаря этому неприхотливому животному, против воли хозяина сунувшемуся однажды под несущуюся на бешеной скорости машину и поставившему этим крест на жизни и карьере первого секретаря обкома партии.

— Что расселся? — спросил он, откашлявшись для солидности. — Из-за тебя мы тут оказались. Теперь дальше командуй.

Зяблик подумал немного, встряхнул головой, словно отгоняя дурной сон, и сказал:

— Достань мне что-нибудь на ноги.

Ему принесли разбитые кирзовые коцы с обрезанными голенищами, а заодно и драные рабочие штаны. Прибарахлившись, Зяблик велел позвать всех уцелевших бригадиров и вообще авторитетных людей.

— Какого рожна нас сюда пригнали, я не знаю, — честно признался он. — Но точно не на расстрел. Могли и по дороге спокойно шлепнуть. Значит, пока будем здесь обживаться. На берегу торчать нечего. Надо по низинкам и рощицам распределяться. Ставьте шалаши, отсыпайтесь, пока есть возможность, но не забывайте выставлять дневальных. А сейчас вот что… Надо найти с десяток расторопных ребят помоложе и послать в дозор. Двое пройдутся вдоль дороги километров на пять-шесть вперед. Еще двое — вон до той деревеньки. Если там люди есть, пусть их не обижают, а расспросят обо всем подробно. Заодно надо узнать, имеется ли там магазин. Третья и четвертая пара обследуют противоположный берег речки в обе стороны. Пятая должна дойти до леса и глянуть, что там за ним. Ни в какие стычки не ввязываться, кто бы по пути ни встретился, а сразу рвать назад. Нам сейчас любое известие дороже золота. А сам я пока побазарю с государственными людьми.