Бат-Шева Краус - Израильская литература в калейдоскопе. Книга 1

— Я не грустен, — возражаю я. — Я упрямый, вот и все. Теперь оставь меня, оставь. — Я стряхиваю ее руки, обнимающие меня.

В комнате царит растерянность, и гости уже жаждут выйти в сад, чтобы поесть свою фаршированную рыбу с чолнтом. Но все-таки никто не двигается с места. Кажется, мне везет.

— Я не думаю, что это порядочно, — продолжаю я, — взять маленький плод ее труда — вещь, которую ни один из вас не способен понять, верно? — Я действительно сержусь. Слезы застилают мне глаза. Никто не видит. — И я скажу вам, почему вы не способны. Потому что все вы просто заевшиеся буржуи. Бизнесмены, которых интересуют в жизни только деньги. И кроме того, — я лихорадочно подыскиваю слова, — вы жмоты. Да. Вы жмоты. Можно подумать, ни у одного из вас нет денег оплатить тете пластическую операцию тут и там, улучшить ее внешность, хотя бы немножко. Вы даже не думаете об этом, не так ли?

Бабушка бросается ко мне и с силой дает пощечину. Дани уходит. Я не вижу Михаль, но слышу, как горько плачет малыш. Я держусь за свою горящую щеку и не знаю, что делать дальше.

— Дурак, процедила бабушка сквозь зубы, — дурак.

Этот парень — законченный дурак! Что мы только не делали для нее, а? — Она поворачивается ко всем, и они кивают головами. — Что не делали? Где только не были? Покажите мне хоть одного врача, у которого мы не были. Покажите мне — я хочу увидеть. — Она повторяет свои слова на английском, слово в слово, и выходит из комнаты, бормоча себе под нос имена нескольких врачей.

Мама уже не может меня защитить, хотя и знает, что я прав на все сто.

— Эхуд, прекрати, что с тобой? — мягко спрашивает Элиэзер. — Что ты прицепился к такой малости, как кассета? Тот, кто взял — уже взял. Скорее всего взял для смеха, негодяй… — Он на мгновение задумывается и становится серьезным. — А после того, что взял, уже не мог вернуть из-за всего того шума, из-за этого спектакля, который ты тут устроил.

— Элиэзер, верни кассету! — приказываю я, и напряжение нарастает.

— Я думаю, твой сын сошел с ума, как тетя, — говорит Элиэзер маме и, наверняка, спрашивает себя, почему он не согласился пойти с Розенбергами к морю вместо того, чтобы прийти на эту вечеринку в честь нового младенца.

— Может быть, малыш Авшалом взял? — спрашивает он и смотрит на всех, ожидая, что они рассмеются, так как ему все же не нравится, что он обвинен в воровстве. Однако, никто не смеется. Я уже говорил, что у нас шуток не понимают. Бабушка возвращается в комнату, и в руке у нее кассета. Она бросает ее на стол и говорит: «Вот».

— О! — восклицает Реувен, который до этого момента молчал, как рыба.

На миг я теряю дар речи. Думаю, что и на этот раз все окончилось ничем. Но тут я обнаруживаю на кассете цифру три, написанную крупным неровным почерком тети. Все смотрят на меня обвиняющим взглядом, как будто я убил кого-то. Мама не знает, куда деваться.

— Это не кассета, — говорю я.

— Тогда что это, цветок? — сердится Элиэзер.

— Это не та кассета, — говорю я тихим, невыразительным голосом. — Это другая кассета из собрания тети. Это обман. — Я говорю шепотом, но все слышат. Я не осмеливаюсь посмотреть на бабушку.

— Какое-такое собрание? — спрашивает Матитьягу от имени всех гостей.

Я не отвечаю. Я смотрю на Михаль. Она ненавидит меня. Любой идиот может прочесть это в ее глазах. Но мне это неинтересно. Еще немного и откроется правда. Кто-то просит у меня разрешения выйти в сад. Я разрешаю. По-видимому, комендантский час, введенный мною, произвел на них впечатление. Остальные тоже выходят. Михаль остается в комнате со мной. В моих глазах люди в саду подобны разгуливающим птицам, черным и высокомерным.

— Давай уйдем, — шепчет она мне, и я вздрагиваю.

Я не отвечаю ей, потому что и она у меня в списке подозреваемых. Я предлагаю ей открыть ее сумку, а она уходит в сад. Сумка остается на диване. Михаль исчезает за деревом шесека [8] Шесек — мушмула (иврит) . Я роюсь в сумке и нащупываю кассету. Затем я вставляю кассету в магнитофон и прослушиваю ее, но она такая скучная, что я нажимаю на «стоп», зову Михаль и говорю ей, что мы уходим.

Я собираю разбросанные по всей комнате вещи ребенка, решаю развестись с Михаль и уехать в Лондон учиться музыке. Или, по сути, я думаю о самоубийстве.

Дани Браво был красивым и богатым человеком. Миллионы придавали ему особый статус, который требовал высокой планки поведения и не позволял вязнуть в бесплодных беседах, которые он называл пустословием.