Эмма Хили - Найти Элизабет

– И, конечно, вполне вероятно, что он на самом деле убил ее, – говорит Хелен, и я чувствую по ее голосу, как ей трудно произносить это. – Тогда все стало бы еще намного сложнее.

Она вглядывается в туманную полоску между небом и морем.

– Как ты думаешь, он хотел ее убить? – спрашивает Хелен.

Я оглядываюсь на пляж.

– Я закопала там Сьюки, – говорю я.

– Нет, мама, это сделала не ты…

– А потом она закопала меня. И я разозлилась.

Впоследствии я всегда чувствовала вину. За то, что злилась. А ведь она просто играла. Потом, кажется, был еще один раз. Я сделала ей платье из ногтей. Сотен розовых ногтей, закопанных в песок.

– Не иначе как он надеялся, что хотя бы одна вещь принесет ему прибыль. Да, не повезло бедняге.

Голос звучит тихо. За ним следует сдавленный смешок. Откуда он доносится, мне не видно из-за массы одетых в черное тел.

– У меня такое подозрение, что она нарочно собирала весь этот хлам, чтобы он потом в нем копался. Она наверняка знала, что он не устоит перед соблазном отнести фарфор к оценщику.

– Ты имеешь в виду майолику? Это финальная шутка нашей тети Элизабет. Бедный Питер.

В духоте клубится пыль, оседая на плечи, спины, ноги. Воздух наполнен запахом дешевой новой одежды. Я в западне и задыхаюсь. Похоже, мне отсюда не выбраться и даже негде присесть. Я прислоняюсь к плечу крепкой, задрапированной тканью перегородки, но какая-то толстая женщина вскрикивает и, сделав шаг назад, сурово на меня смотрит.

Я же валюсь дальше вперед, пока не натыкаюсь лицом на лацканы пиджака, и на какой-то миг в толпе возникает просвет. В него мне видна кремового цвета стена и пятно света. А еще доска, доска с ножками, уставленная чем-то съедобным. Я проталкиваюсь к ней, пока люди в черном вокруг меня натянуто улыбаются и отпивают из своих бокалов. Одному богу известно, зачем они набились сюда, как персики в консервной банке.

Когда я дохожу до кремовой стены, там тоже клубится пыль, но здесь она поднимается к свету, а воздух прохладнее. Я кладу руку на приспособление для сидения. Через минуту я должна буду вернуться. Но сейчас я должна что-то сделать. Я уже не помню, что именно, но знаю, что это важно. И если я спрошу, то кто-нибудь мне непременно скажет.

Фаршированный хлеб – намазанный маслом и набитый начинкой – порезан на квадратики, и я слышу, как у меня урчит в животе. Но я не знаю, что мне с ними делать. Затем я вижу, как какой-то мужчина берет один кусок и, сжав в пальцах и чавкая жирными губами, кусает. Мне делается противно, но я все равно повторяю его действия, набивая себе рот хлебом. Кусок скользит вдоль моего языка – холодный, острый и какой-то несвежий. Кто-то подходит ко мне и улыбается, и тогда я в спешном порядке ухожу. Скрываюсь в кухне. Здесь тепло, горит плита; она гудит, как будто смеется себе под нос, облачившись в собственные горячие черные одежды.

– Передай мне, пожалуйста, нож, моя дорогая, – говорит краснолицая особа, похожая на домохозяйку.

Я обвожу взглядом комнату, но не могу сообразить, что ей нужно, поэтому сквозь стеклянные двери выхожу во дворик. Большая его часть занята такими полыми штуками, но не лодками. Они полны цветов – огромных розовых цветов, что покачиваются на ветру. Зато в паре шагов от меня есть скамья, и я сажусь на нее. Высокая женщина выносит мне кусок вишневого пирога. Она так и говорит – это вишневый пирог – и дает его мне.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она и тоже присаживается.

– Разве я болела?

– По крайней мере, ты должна попрощаться, – говорит она.

– А что, они уже уехали? Я так и не поймала букет.

– Мама, это похороны. На похоронах не бросают букетов.

Она улыбается мне, потом прикрывает рот рукой и смотрит назад в дом. Я тоже смотрю мимо нее на колышущиеся цветы. Сад очень симпатичный, но он не мой.

– Где мы? – спрашиваю я.

– Дома у Питера.

– Не доверяю я ему, – говорю я. – Он плохо присматривает за матерью.

– Теперь уже все равно, мама.

– Как ты можешь говорить такое!

Из дверей выходит светловолосая девушка. Ее голова все в кудряшках.

– Мам, Питер хочет с тобой поговорить.

Мне кажется, я ее знаю.

– Это моя дочь? – спрашиваю я у сидящей рядом со мной женщины и указываю на девушку.

– Внучка, – отвечает женщина.

Девушка смеется.

– Ты слишком стара, чтобы быть моей матерью.

– Неужели?

– Тебе уже восемьдесят один.

Я смотрю на незнакомую мне девушку. Интересно, почему она мне лжет? Или она думает, что это смешно?