Юрий Буйда - Послание госпоже моей левой руке

Все реже покидал он чердак, где облюбовал себе угол и проводил дни и ночи на охапке сухого камыша, окруженный книгами и видениями. Не обремененный от рождения именем, он был убежден, что имеет право на любое имя, и каждый день примерял новое — вместе с новой жизнью. Он был Авессаломом, Иудой, Иисусом Навином, Христом, Ионафаном, Саулом, Иродом, Давидом, наконец — Измаилом…

В деревне не было петухов, поэтому люди здесь умирали только случайно, а женщины носили во чреве, пока не надоест. Понятно, что рожали они чаще всего мальчиков. Весной, после праздника — с водкой, моченной в пиве свининой и русалками — в честь Царь-птицы, охотники отправлялись за девочками, которых выменивали или крали в дальних деревнях.

В женщинах ценилось умение прясть, рожать и молчать. Поэтому понятно охватившее мужчин разочарование, когда вдруг обнаружилось, что одна из захваченных в очередном походе девочек умеет только бить в бубен, кувыркаться на шерстяном коврике и превращаться одновременно в слепую старуху, стаю злых псов и обезьянку. Разумеется, ее бросили свиньям. Но она осталась жива. Ловко вспрыгнув на спину кабана-вожака, она с улыбкой послала воздушный поцелуй ошеломленным зрителям, и как ни исхитрялись животные — то внезапно падали на бок, то мчались, подпрыгивая, по загону, — девочка всякий раз успевала вскочить на спину бурому зверю. Люди впервые не спешили расходиться, напряженно и хмуро наблюдая за бесстрашной наездницей.

Царев смотрел на нее из чердачного окна, и у него кружилась голова. Не раздумывая, он выбрал себе новое имя — Соломон.

Девочке помогли выбраться из загона и отдали священнику.

Когда и на следующий день она повторила свой номер в загоне, вокруг уже собрались зрители. Они не смотрели друг на друга и не обращали внимания на смеющихся детей.

Вечером Царев спустился вниз и застал ее в кухне, где девочка, громко напевая, мылась в большой деревянной кадке. Не оборачиваясь, она протянула ему намыленную мочалку и выгнула лаково блестевшую смуглую спину. Он бежал наверх и всю ночь, дрожа, шептал — ему казалось, что молитву.

На следующий день она вновь продемонстрировала искусство верховой езды на свиньях, и когда вдруг зрителям показалось, что бурый хряк вот-вот сбросит ее, кто-то из мужчин громко вскрикнул. Раздался выстрел. Кабан замер — и медленно повалился на бок. Свиньи бросились врассыпную.

Девочка обернулась к дому священника и помахала рукой, но в затянутом пороховым дымом чердачном окошке никого не было.

Той же ночью она бесшумно поднялась на чердак.

— Суламифь! — позвал он. — Мед и молоко под языком твоим.

— Меня зовут Амадин, — засмеялась она. — Если бы свиньи не испугались, они сожрали бы меня.

Они прожили вместе несколько минут, растянувшихся для всех остальных на пять месяцев. И каждый день она выходила в загон к свиньям, которые свирепели при ее появлении, но ничего не могли с ней поделать.

Царев с улыбкой наблюдал за нею с чердака, облокотившись о фолиант. А вокруг загона стояли и сидели люди — они молча следили за девочкой, не выражая ни удивления, ни удовольствия.

Так было и в тот день, когда она вдруг потеряла равновесие и в мгновение ока утонула в круговороте бурых спин.

Она была беременна, и с каждым днем ей все труднее давались представления, но отказаться от них она не могла, как, наверное, не мог бы отказаться от своей власти над людскими душами благосмеющийся Господь.

Единственным напоминанием о ней остались дымящие печные трубы, как-то незаметно выросшие над гонтовыми крышами.

Когда на сто первый день Царев наконец пришел в себя и увидел склонившегося над ним священника, он тихо проговорил:

— Я уйду отсюда.

Старик вздохнул: однажды он уже слышал такие слова, но тогда пожелавшему уйти вырвали язык, а уж только потом отпустили.

— Я уйду отсюда, — повторил юноша. — Я найду того, кто вяжет и развязывает, кто владеет и правит, и он уничтожит все это, ибо этого не должно быть.

Старик вздыхал, машинально почесывал ногтем давно зарубцевавшееся клеймо на щеке. За окном залаяли собаки: в деревню въезжал Трифон.

Весь месяц мальчик сосредоточенно читал или часами молча с открытыми глазами лежал на камышовой подстилке, источавшей слабый запах Амадин. В ночь перед отъездом Трифона он спустился с чердака — в кафтане, бобровой шапке и юфтевых сапогах, с пистолетом за поясом. Священник приблизился к нему с распростертыми объятиями — и замер: перед ним стоял незнакомец с жесткой складкой у губ и льдом во взгляде.