Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

— Ты бы лучше поел, — сказала она, — завтра у тебя будет нелегкий день.

Она снова ушла и принесла бутылку прошлогоднего вина — слабенького и мутноватого, но и такое было редкостью в их доме. Он удивился. Она села на свое место. Коста взял вилку и ломоть хлеба и отковырнул кусок разварившейся рыбной мякоти.

— А ты разве не будешь есть? — спросил он и посмотрел на мать. Она покачала головой.

Уже почти совсем стемнело. «О чем она думает?» — размышлял Коста. Его беспокоило, почему мать перестала задавать вопросы, не позволив ему пустить в ход отговорки, которые он успел за это время придумать.

Приняв решение, старая женщина почувствовала потребность вдосталь насмотреться на знакомые вещи. Она встала и зажгла в ' доме свет. Все предметы стояли на своих местах, до того привычные, что глаз уже перестал их замечать, но теперь под ее пристальным взглядом они послушно выступали вперед: парадная утварь на верхних полках, до которых было трудно дотянуться, — красивые расписные кувшины и фляги, ни разу не оскверненные употреблением; фотография мужа, на которого фотограф напялил дурацкую шляпу, слишком сильно увеличенная и оттого, как призрак, расплывчатая; икона святого Петра, которого благочестивые последователи решили произвести в испанского рыцаря, облаченного в доспехи; распятие в позолоченном футляре, с упавшим с креста Христом, который лежал, поверженный, среди римских солдат, увенчанных тюрбанами на манер мавров. «Оставь, я поправлю, — каждые два дня говорил ее муж, и так целых десять лет, — завтра же все сделаю». И эта святыня стала для нее вдвойне священной — именно благодаря его привычке тянуть и откладывать, — привычке, превратившейся после смерти в добродетель; всякий раз, увидав на дне футляра пыльную костяную фигурку, она почти физически ощущала присутствие мужа. Да, каждая пустая комнатка дома, где она прожила почти полвека, хранила крупицу священных для нее воспоминаний.

И сейчас, стараясь до малейших подробностей запечатлеть в памяти свой дом, она вдруг услышала щебетание ласточек — птицы тихонько о чем-то переговаривались под застрехой, пока их не угомонила наступившая ночь. Всю ее жизнь ласточки были тут, рядом, они прилетали каждое лето. Но сейчас она впервые выделила их щебетание из всех остальных звуков — она должна была сохранить его в памяти, потому что оно тоже принадлежало к звукам, наполнявшим ее дом.

— Давай соберемся и поедем в Пуэрто-де-ла-Сельва, — сказала мать.

Неслыханная радость охватила Косту.

— Ты хочешь сказать, что тоже поедешь?

— На той неделе годовщина смерти твоего отца. После нее и отправимся. Ну куда ты без меня денешься?

— Ты хочешь сказать, что совсем переселишься туда?.. Навсегда покинешь эти края?

— Я не хочу тут больше оставаться, — сказала мать. — Тебе понадобится несколько дней, чтобы достать все из верхней кладовой. Хорошо, что я починила сети перед тем, как мы их убрали. Твой отец за этим очень следил. Они все почти как новые.

— Ты правда хочешь ехать на той неделе?

— Это зависит от тебя. Подыскивай жилье, а за мной дело не станет. Я хочу пробыть здесь до пятницы…

— Я забыл сказать тебе кое-что относительно Элены. Когда мы обсуждали, что нам делать, мы подумали как раз о Пуэрто-де-ла-Сельва.

— Наверно, теперь-то уж она согласится выйти за тебя замуж, ведь на новом месте никто ни о чем знать не будет.

Старую женщину душила печаль, и она искала спасения в воркотне.

— Не в этом дело, — сказал Коста. — Дело в деньгах. Она бы в любой момент пошла за меня, если б нам было на что жить.

— В деньгах, — проворчала мать, пытаясь совладать с тоской. — В наше время ни у кого не было денег. Помню, однажды четыре года кряду не ловились сардины, и нашим мужчинам в конце концов пришлось идти в батраки. Голодали они так, что даже просили печь для них хлеб с хвоей, не то бы они за один присест съедали всю свою дневную порцию. Так что ж ты думаешь, тогда и свадеб не играли?

— Она за деньгами не гонится, — упрямо возразил Коста. — Еслй уж кто и виноват, то только я.

В этом вопросе Косту и его мать разделяла преграда — привычка скрывать свои чувства. Не по-мужски это — обнажать свои чувства к женщине перед третьим лицом, пусть даже перед матерью. Ровные, граничащие с безразличием отношения — только это полагалось видеть посторонним. Говоря о своих отношениях с Эленой, Коста каждый раз делал над собой усилие, чтобы подобрать самые вялые, самые бесцветные слова, которые никак не отражали бы его пылких чувств. Поэтому сейчас он только сказал: