Норман Льюис - День лисицы. От руки брата его

До реки через поля было не больше мили; Ивен, скачками сбегая вниз по мокрому склону холма, скользил, дважды падал, полз, обдирал ладони о ежевику. Эти неприглядные места не привлекали дачников на колесах, стояли здесь лишь несколько лачуг, сколоченных из старых досок и ящиков, где летом селились бродяги, сезонники, кочевое племя вроде цыган, — они предлагали свой контрабандный труд по цене, вдвое ниже установленной для сельскохозяйственных рабочих. Здесь совсем близко, за невысокими холмами и полуобвалившимися трубами разрушенных заводиков, простиралось открытое море, прилив был силен, он катил мутно-желтые валы и, пока не начинался отлив, далеко наступал поверх узкого русла реки на илистые низины.

Ивен подошел к берегу. Ближайшая хибарка стояла ярдах в ста, вокруг не было ни души. Ивен поднял голову, хотел в последний раз взглянуть на небо, но небо закрывал клубившийся туман. Страха он не чувствовал. Он считал, что муки отдельно от сознания не существуют, а раз смерть уничтожает сознание, значит, муки смерти — просто вымысел. Если я не помню, значит, я не страдал. Надо только решиться. Он опустил глаза и увидел внизу одну только поблескивающую грязь. Ожидаемой воды не было. Прилив оказался несильным и весь ушел в обычное русло реки в сотне футов отсюда.

Ивен сел на землю и попытался спуститься вниз по обрывистому берегу, цепляясь руками и ногами за жесткую кустистую траву, росшую на склонах над илистой пучиной. Поскользнулся, угодил в озерцо грязи цвета замазки, из-под ног поднялись пузыри и понесло гнилостной вонью. Он забарахтался, упал на четвереньки, руки и ноги его стала засасывать хлюпающая бездонная трясина. Лицо облепила грязь. Ивен чувствовал ее вкус на губах, она пузырилась в ноздрях при каждом вдохе и выдохе. Он увидел корень, торчавший на обрыве, как иссохшая рука, с усилием вытащил руку из трясины и ухватился за него. И как только он это сделал, повинуясь инстинкту самосохранения, его охватило предательское желание жить. С трудом, с натугой он высвободил другую руку, потом ногу, башмак засосала трясина. Минут десять он не двигался, собирался с силами, потом начал ползти и карабкаться вверх по обрыву. Наверху он лег наземь, дожидаясь, пока утихнет бешеное сердцебиение. Потом встал, но, не успев сделать и шага, почувствовал острую боль в колене и понял, что, стараясь вырваться из топкой грязи, растянул связки. Дрожа от холода и пережитого потрясения, он кое-как протащился сто ярдов до ближайшей лачуги и из последних сил толкнул дверь. В лачуге стояла раскладушка; Ивен повалился на нее и заснул.

Он проснулся через два часа, окоченев от холода и не понимая, как очутился он в этой сумрачной каморке, где на маленьком, покрытом трещинами окошке, точно грязная занавеска, висела паутина. Потом он вспомнил о своей беде. Жить больше нельзя, и, однако, он знал, что обречен жить дальше и уже никогда у него не хватит силы опять пойти к реке. Но Ивен, лежащий сейчас в лачуге, был уже не тем Ивеном, которому река показала, что такое смерть, а затем отвергла его. В минуту предельного отчаянья рухнула его последняя подсознательная самозащита. Все, что его поддерживало, в том числе и гордость, исчезло. С мыслями, которые Ивен считал недопустимыми, он готов был сейчас согласиться.

Он подумал о Броне, и некое странное подозрение, которое он раньше поспешно заглушал и старался выкинуть из памяти, едва оно шевельнется в глубине души, сейчас казалось ему омерзительной реальностью. Конечно же, подумал Ивен, Брон не сын своего отца, его породил ненавистный доктор Гриффитс. Память, уже не сдерживаемая внутренней цензурой, вмиг подкинула ему сотню случаев, подтверждающих эту истину: признаки близости между матерью и доктором, которые Ивен еще мальчишкой чувствовал или подмечал, жесты, которыми украдкой обменивалась эта пара, необъяснимые приступы рыданий у отца; а однажды он видел, как доктор Гриффитс, выходя из комнаты матери, оправлял вопиющий беспорядок в костюме. Примерно в то время был зачат Брон.

Внешнее сходство между Броном и Гриффитсом, которого Ивен раньше старался не замечать, сейчас ошеломило его. Брон — копия старого доктора, только помоложе, он двойник того Гриффитса, какого видел однажды Ивен на фотографии тех времен, когда Гриффитс служил врачом в одном из госпиталей Багора. Брон весь в доктора не только лицом и фигурой, он унаследовал даже его манеру ходить враскачку, неподвижно смотреть в пространство выпуклыми гриффитсовскими глазами и даже привычку задумавшись потирать ноздрю большим пальцем — он словно нарочно всячески старался подтвердить столь долго скрываемую правду о том, чей он сын.