Ефим Ярошевский: Провинциальный роман-с

И Моничка Бильбуд ушел.

— Здравствуй, я принес тебе билет в баню.

— Куда??

— Билет в баню. Ты ведь хотел в баню… Приглашаю. В центральную.

— Зачем? — глупый вопрос, но он уже задан.

— Совершим омовение, — Гриша соблазнительно помахал в воздухе билетиком, игриво покачивался. — Н-ну, так как же, Степаныч? Идешь?

Олежек завороженно следил за билетом:

— Благодарю. Но вот такое дело: билет в общую или в душевую?

— В общую, Степаныч, в общую. Там много пара.

— В общую не могу. Не могу мыться публично.

— Так мы отказываемся? — спросил Гриша и высоко поднял билет над головой.

— Решительно. Я уж как-нибудь дома, по-своему, по-стариковски. В корыте.

— Подумай, — пропел Гриша и оставил билет с дарственной надписью на кухонном столе.

«Проклятый интеллигент», — пробормотал Диаблов, глядя ему вслед офицерским взглядом… «Гурманчик твой Гриша, гурманчик», — говаривал он мне. Он тоже любил вкусное, но распробовать это вкусное было нечем.

На город обрушилось лето. «Какое лето на дворе, какое лето!…»

Потом мы пошли к Степанычу. Он вел с собой изнурительные беседы:

— Болен я, вот что главное. Болен. Я болен так же, как они. Или болен мир? Это крайне важно выяснить. Может быть, мы оба больны? Я и мир? Нет. Мир прекрасен. Люди погубили его. И я тоже. Расплодились, толкаются. Живут, а жить не умеют… Уничтожение — всеобщее, тотальное — вот выход. Земля отдохнет. Взойдут папоротники. Бог отдохнет, как на седьмой день творения. Потом снова начнется жизнь, но другая… А сейчас белок устал, жизнь кончена. Цивилизация — это конец. Конец. Прав Юра: взорвать земной шар… А может, все-таки, уехать во Флориду? Или куда-нибудь в Армавир. В Кишинев съездить, что ли? На пару дней. И жизнь обновится. Или махнуть куда-нибудь на север. Нет, это не выход… Но бывает же радость. Надо не терять ее. Или — потеряв, воспроизвести снова. Как в искусстве. Или искусство — ложь? А талант — это наряд, прикрывающий убогую суть? (Как говорил Ницше) Нет. Не знаю. Ничего не знаю… Воля к жизни — это воля к власти. Да, к власти. Но как? Какой ценой?… Страдание — вот путь. Оно — искупление… Человек родился во грехе. Что есть грех? Что есть истина? Христос, где ты?… Плакать, плакать на груди земли — вот что остается…

Дождь на улице, дождь… В дверь постучали. Кого это несет? Несло Володю Абигойля.

— Олежек, хреново на душе. Одолжи 20 копеек.

— У больного здоровье спрашиваешь? Впрочем, минуту…

Побежал, занял, дал. Да. Вот выход: творить добро. Не помня зла… Но злопамятен был с детства, и христианство не давалось.

Субстаныч проповедовал. Трепеща ноздрями, жадно ловил он знаки внимания. Видя разинутые рты девочек, конвульсивно вздрагивал, поводил спиной, распалялся, говорил взахлеб, громоздил придаточные. Потом неожиданно останавливался, повисал на фразе, вперялся в окно: кто-то шел узким двором… Кто же это? Нет, не сюда. Как всегда, шли в туалет.

— Да, так на чем это мы?…

— Вы говорили, — шептала девушка пересохшими губами, — об онанизме и потрясенном сознании.

— И еще — об матриархате, — добавляла другая испуганно.

— Так вот: все, кого я знаю, подонки. И вы тоже. Но… — последовала пауза Станиславского, — но вы женщины, и с вас иной спрос.

— Спрос? Какой же с нас спрос?

— Вот именно: какой с вас спрос?

Он безнадежно махнул пестиком и стал одеваться. Девочки топтались в коридорчике, жадно курили, наступали друг дружке на пальцы, хотели вина, спиритического сеанса, анекдотов.

Шумно приветствовали вшагнувшего Лунца. Лунц брезгливо обогнул их, сказал на ходу:

— Девочки, когда вы перестанете мной гордиться?

И вошел в другую комнату.

Все шумно приветствовали уходящего Лунца. Все были польщены.

— Вообще, для Чехословакии я ас, — сказал как-то Толя, туманно поясняя свою предыдущую мысль.

Но все равно слушать его было интересно.

— Предавать, предавать надо всех! Всех предать и уйти в леса…

Яростно загребая ртом воздух, апоплексический череп подставив дождику, проносился человек по улицам, которые белели изменой. Все задевало, ранило, везде оставались пучки нервов. К старушкам Мацакиони заходил, потом к Морио Бабио.

Там играли в бридж. Проиграл рубль.

Саша Клингер томился у подъезда.

Мы поднимались по узкой кошачьей лестнице, где аккуратно стояли ведра с отбросами. Средневековый двор впустил нас, дверь открыл Матусевич. В прохладных сумерках комнаты — два апельсина на старом буфете. В углу — Сервантес в пыльных кружевах… Тяжелая шпага. Тихий папа. Витражик.