Анна Матвеева - Девять девяностых

Побоялась включить фен — вдруг Елена проснется. Волосы сохли ужасно медленно, но, кажется, на улице не холодно, а когда волосы Ады сохнут на ходу, они у нее красиво вьются. Решено — так и пойдет.

Влезла в свое красное пальто — всё тот же свингер, будь он неладен. Зашнуровала ботинки. И открыла дверь в коридор.

Там было тихо, но светло. Узкий коридор, лестница — Ада спускалась пешком, ступени скрипели, как у бабушки на даче.

«Если меня сейчас спросят, где я, Париж будет в списке последним», — расстроилась Ада. Срочно требовалось подтверждение — силуэт башни или хотя бы статуя зуава на мосту. Отель на Монмартре — это значит, что рядом Сакре-Кёр и площадь Тертр, парижский вариант сквера на площади 1905 года. Там сидят художники, уговаривают прохожих на портретик — и тут же продают плоды своего творчества. Как правило, безнадежные.

В холле, где они вчера стояли в очереди за ключами от комнат, было темно.

На диване спал ночной портье — чернокожий молодец. Приподнял голову и сонно махнул рукой:

— Дор, дор! Ферме!

Дверь действительно была «фарм» — на задвижку и замок. Луна сжалилась над глупой Адой, осветила часы на стене — ровно четыре.

Ада так расстроилась!

Интересно, что подумал портье? Может, решил, что она решила выйти на заработки — с утра пораньше? Скорее всего, ничего не успел подумать — вон как нахрапывает.

Пришлось возвращаться в комнату и ждать, когда в Париже рассветет.

Как говорит мама — неприятно, конечно, зато из этого выйдет отличная история.

Кто только не описывал утро в Париже — и сам этот Париж!

Ада выходила из гостиницы зажмурившись — сейчас она увидит город, в который влюблена столько лет! Это была любовь по переписке, точнее, по чтению. Похоже на ожидание музыкального парада — когда уже слышишь звуки за углом, но еще не видишь музыкантов. Гадаешь, какие они будут. Музыка несется впереди — она всё громче с каждым шагом, но, пока оркестр не виден, можно представить его каким угодно.

Куда смотреть первым делом? В небо, исчерканное самолетами?

Ада открыла глаза — и упала в Париж, как будто сиганула с вышки. При этом она еще и просто упала, запнувшись. Напугала прохожего в шарфике — ранняя пташка, он летел за круассанами в булочную. Волновался: кричал «са ва?» и отряхивал от пыли красный свингер. Ада уговорила пташку лететь дальше, она — в порядке.

Она — в Париже!

Серые дома сплошной стеной, на крышах — армия рыжих дымоходов. Голубь курлычет — парижанин! Старушка в плюшевой шубе не по сезону — парижанка!

Ада спросила у старушки, который час. Старушка долго высвобождала запястье из плюшевого манжета, потом ответила — семь ровно.

Полтора часа до встречи с группой за завтраком.

Город смеялся, просыпаясь, и уводил Аду прочь от гостиницы — она думала выйти к холму и даже видела в просвете улиц белые купола Сакре-Кёр. Купола словно колокола — хотелось взять их за «короны» и позвенеть в каждый по очереди.

Как странно думать, что где-то в мире есть город Екатеринбург. Где-то есть мама, папа, Олень, Женечка…

Ада встала в парижскую собачью какашку. А через пять минут голубь уронил ей на плечо теплую каплю. Она не сердилась ни на собаку, ни на голубя — в сумке был носовой платок, подошву легко почистить о поребрик.

Настоящий Париж открывался Аде — как будто она перелистывала большую книгу с картинками.

Страница за страницей, улица за улицей.

Кариатиды в платьях из пыли держат на плечах балконы (одна еще как будто бы нюхала у себя подмышку — Олень так часто делала, думала, что никто не замечает).

Платаны увешаны шариками (Олень важно сказала бы — «соплодиями», она любила ботанику), как новогодние елки, а кора у них гладкая, с «военным» рисунком. Красные ромбики-вывески « Tabac ». Прозрачные пакеты вместо мусорных ящиков — наследие терроризма: «Мы должны видеть весь ваш мусор». Женщина в черном пальто, с белой собачкой-дворняжкой — а ведет ее гордо, как дорогую таксу. Аромат духов — от женщины или от собачки? — накрывает Аду с головой, как штора в летний день, в открытое окно.

Пахнет перезрелой розой, Олень такую выбросила бы — она терпеть не может увядшие цветы.

Будь здесь Олень — они бы вместе ахали, по очереди толкали друг друга локтями — смотри, какая попа! Можно положить что-нибудь сзади — и оно не упадет. Хозяйка попы — африканка в тюрбане — улыбнулась Аде так широко и белозубо, как будто открылся сам собой старинный черный рояль с белоснежными клавишами.