Людмила Улицкая - Люди города и предместья (сборник)

Муса прочитал выдержки из выступления Арафата: «О героические сыны Газы! О гордые сыны Западного Берега! О мужественные сыны Галилеи! О стойкие сыны Негева! Пламя революции, поднятой против сионистских захватчиков, не угаснет до тех пор, пока наша земля не будет освобождена от алчных оккупантов. Всякому, кто вознамерится остановить интифаду прежде, чем она достигнет своих окончательных целей, я всажу в грудь десяток пуль…»

Положил газету и говорит — ничего хуже этого быть не могло.

У Даниэля тоже лицо осунулось. Головой качает, глаза рукой прикрыл.

— Нам надо куда-то уезжать. Дядя сейчас в Калифорнии. Может, найдет мне работу или к себе возьмет, — сказал Муса.

— Ты израильтянин.

— Я араб. Что с этим делать?

— Ты христианин.

— Я мешок мяса и костей, и четверо детей у меня.

— Молиться и работать, — говорит тихо Даниэль.

— Мои братья-мусульмане молятся пять раз в день! — закричал Муса. — Пять раз совершают намаз! Мне их не перемолить! И молимся мы одному Богу! Единому!

— Не ори, Муса, ты лучше войди в Его положение: одному и тому же Богу евреи молятся об уничтожении арабов, арабы об уничтожении евреев, а что Ему делать?

Муса засмеялся:

— Да, не надо было с дураками связываться!

— Нет у Него других народов, только такие… Я не могу сказать тебе: оставайся здесь, Муса. За эти годы половина моих прихожан уехала из Израиля. Я и сам думаю: у Бога не бывает поражений. Но то, что происходит сегодня, — настоящая победа взаимной ненависти.

Муса ушел. Я проводила его до двери. Он погладил меня по голове и сказал:

— Я бы хотел, чтобы у нас была еще одна жизнь…

У Даниэля была машина в починке, и он попросил меня отвезти его к брату Роману, настоятелю той арабской церкви, где в начале шестидесятых годов Даниэлю разрешили служить. Я удивилась: он с Романом поссорился, и с тех пор, как тот поставил новый замок на кладбищенских воротах, разговаривать с ним не хотел. Я отвезла его на квартиру к Роману. Видела, как они обнялись в дверях. Видела, как Роман обрадовался. Даниэль знал, что когда Патриарх пытался отобрать храм Илии у Источника, Роман поехал сам к Патриарху и сказал, что ни одна из арабских христианских общин Хайфы не займет храма Илии. И Патриарх развел руками, сказал: «Что ты, что ты, это недоразумение, пусть все будет как есть». Даниэль не поехал тогда Романа благодарить за вмешательство, но я знаю, что он очень радовался. И теперь они встретились в первый раз за все эти годы…

А я ехала домой и думала: если здесь начнется резня, как в 29-м году, я уеду в Германию. Не буду я жить добровольно в кровопролитии. Правда, Даниэль говорит, что человек ко всякой мерзости привыкает: к плену, к лагерю, к тюрьме… А надо ли привыкать? Наверное, Муса прав, ему надо отсюда уезжать, чтобы у детей его не возникала такая привычка.

А я?

1988 г., Хайфа.

Из дневника Хильды

Я думала, что никогда больше не попаду на это кладбище. Вчера хоронили Мусу, его брата, отца и жену. И еще нескольких родственников. Было сумрачно, и шел дождь. Какое страшное это место — Израиль: здесь война идет внутри каждого человека, у нее нет ни правил, ни границ, ни смысла, ни оправдания. Нет надежды, что она когда-нибудь закончится. Мусе только что исполнилось пятьдесят. У него были оформлены документы для отъезда на работу в Америку и куплены билеты. Дядя прислал фотографию домика в саду, в котором Муса с семьей должен был жить. Его наняли садовником к одному из самых богатых людей в мире, которому теперь придется довольствоваться другим садовником.

Гроб закрыт. Я не видела ни его лица, ни его рук. У меня нет ни одной его фотографии. У меня нет семьи, детей, родины, даже родного языка — я давно уже не знаю, какой язык роднее — иврит или немецкий. Почти двадцать лет мы были любовниками, потом это закончилось. Не потому, что я перестала его любить, а потому что душа моя сама сказала мне: хватит. И он понял. Мы виделись последние годы только в церкви, иногда стояли рядом, и оба понимали, что нет никого на свете ближе, и нежность осталась, но желания наши мы глубоко похоронили. Таким, каким видела последний раз, недели три тому назад, я его и запомнила — с потемневшим лицом, седым и преждевременно состарившимся, с золотым зубом, блеснувшим при улыбке.

Тогда он не предложил проводить меня домой, и это было правильно. Обернувшись, я помахала ему рукой, а он смотрел мне вслед, и я ушла с легким сердцем, потому что почувствовала, что у меня другая жизнь, без любовного безумия, с которым мы оба так бесславно сражались, но не победили, а просто смертельно устали от борьбы и сдались. Внутри было пусто и свободно, и я подумала: слава Богу, освободилось еще немного места в моем сердце, и пусть в нем будет не человеческая любовь, корыстная и алчная, а другая, которая не знает корысти. И еще я почувствовала, что моего «я» стало гораздо меньше.