Дженнифер Доннелли - Революция

— Ну? А на самом деле? — спросила тогда Арден Тоуд.

— Либо первое, либо второе. Либо то и другое. Либо нечто третье.

— Вы, типа, так шутите, да?

— Я пытаюсь продемонстрировать вам, мисс Тоуд, что ответ зависит от угла зрения. Мария-Антуанетта однозначно видела происходящее в ином свете, нежели, скажем, бедолага каменщик, который смотрел, как его ребенок умирает от голода, и который сам боялся погибнуть от рук прусского солдата. Для первой это было бессмысленным кровопролитием. Для второго — скажем так, неизбежным злом.

— И че, можно и на экзамене вот так же ответить?

Мисс Хаммонд вздохнула.

— Поймите, история — это как тест Роршаха [43] Тест Роршаха — психодиагностический тест, в котором выводы об особенностях личности делаются на основе интерпретации испытуемым чернильных клякс. . То, что вы видите, глядя на нее, рассказывает о вас самих не меньше, чем о событиях прошлого.

Я вспоминаю слова мисс Хаммонд и думаю про Алекс. Она была частью этой истории. Видела ее вблизи, собственными глазами. И то, что она увидела, привело ее на грань безумия.

26 мая 1795

Сегодня я дожидаюсь темноты на берегу реки. Вечернее небо безоблачно. Подле меня корзинка с моими ракетами.

Рядом сидит престарелая куртизанка мадам дю Барри и держит меня за руку. Я помню, как ей отрубили голову. Весь Париж это помнит. Она визжала до последней секунды. А сейчас она упрашивает меня: пожалуйста, подумай об абрикосах… о запахе роз… о пузырьках шампанского на языке…

Мертвые умеют обкрадывать так, как мне и не снилось. Они вытягивают из меня все самое дорогое. Прикосновение шелка. Шлепанье дождинок по мостовой. Запах снега на ветру. Забирают все, оставляя мне только привкус земли и пепла.

Я не могу думать о розах. Я думаю о гильотинах и о могилах.

Она морщится и говорит: это я и сама бы смогла. И уходит прочь.

Я как-то призналась Бенуа, что вижу их. Он сказал, что я окончательно и бесповоротно спятила. Но я не виню мертвецов. Не они свели меня с ума. И не сентябрьские убийства — хотя, конечно, они сыграли свою роль. И не казнь короля. И не то, что герцог Орлеанский был среди проголосовавших за эту казнь. И не ад Вандеи, где пылали целые города, где французы расстреливали французов. Женщин. Детей. Иногда их связывали цепями и топили в реке.

И не террор Робеспьера, когда тысячи людей лишались жизни на гильотинах, и крови текло столько, что парижане поскальзывались на улицах, собаки лакали кровавые лужи и над городом черными тучами кружили мухи. Я оставалась спокойной даже в тот день, когда герцога арестовали за измену и бросили в тюрьму.

Но я обезумела в час, когда забрали Луи-Шарля.

Его тюремщики сказали, что до них дошли слухи о заговоре: кто-то собирается вызволить принца и его мать из Тампля — а посему Ассамблея приняла решение их разлучить, чтобы их сложнее было похитить. К тому же, заявили тюремщики, Луи-Шарлю пора учиться быть добрым республиканцем. Настало время воспитывать его в духе Революции.

Королева сопротивлялась до последнего. Она заслонила Луи-Шарля собой и воскликнула, что им придется убить ее, прежде чем они прикоснутся к мальчику. Ей на это ответили, что убьют не ее, а Марию-Терезу. В конце концов она сдалась, чтобы спасти жизнь дочери.

И они его уволокли. Ему было восемь лет.

Когда его взяли, я шла по коридору — несла ужин для королевской семьи. Стражники как раз вырывали Луи-Шарля из рук матери и оттолкнули меня в сторону. Я упала, поднос с грохотом ударился о каменный пол.

Я почти ничего не помню о том вечере. Только лицо Луи-Шарля, его красные от слез глаза. Он озирался в поисках матери, но не мог ее найти. Тогда он увидел меня и потянулся ко мне, а я к нему, и на мгновение наши руки соприкоснулись. В его глазах я успела разглядеть такой ужас, и такую горечь, и столько невинности… и что-то еще — что-то, чего лучше мне было не видеть, — то самое, что погубило меня.

Этот миг не дает мне покоя. Он меня преследует и мучит. Я бы так хотела вернуться в прошлое и все изменить! Переиначить эту историю с самого начала. Сделать так, чтобы моя семья не попала в Версаль. Чтобы карета короля не остановилась на городской площади. Чтобы я никогда не слышала, как этот мальчик смеется.

Я больше не боюсь ни боли, ни крови. Меня не пугают ни стражники, ни гильотины.

Единственное, что теперь внушает мне страх, — это любовь.

Ибо я видела ее, испытала ее и знаю наверняка: губит любовь, а не смерть.

Я роняю голову на подушку.