Дженнифер Доннелли - Революция

— Несчастная дура! — воскликнул герцог. — Что ты наделала? — Он схватил меня за шиворот и поднял с пола, так что мое лицо оказалось напротив его лица. — Молись Богу, чтобы их поймали, воробушек. Молись так, как во всю свою жалкую жизнь ни о чем не молилась.

Наконец он отпустил меня, и я снова упала. Я ничего не видела, потому что кровь заливала глаза, но я слышала, как он ушел, хлопнув дверью. Мне было больно шевелиться, дышать, даже думать. Не знаю, как долго я пролежала на полу. Потом раздались шаги.

— Бедная душа, — послышался голос. — Досталось тебе от хозяина.

Это был старик Николя. Он поставил рядом со мной таз с водой и начал вытирать кровь с моего лица. Я всхлипывала от боли.

— Плохи дела у герцога, — вздохнул он. — Король пропал, и надежды его светлости вместе с ним.

— Мои дела еще хуже, — возразила я.

— Герцог в ярости: теперь Людовик, того и гляди, доберется до Австрии, поднимет там войско и вновь захватит Францию.

— Тогда герцог, наоборот, должен радоваться. Он же говорил, что хочет помочь королю. Разве свобода — не лучшее, что можно пожелать его величеству?

Николя рассмеялся.

— Не вижу ничего смешного, — нахмурилась я.

— Конечно, не видишь, потому он и пользуется тобой. Ты слепа, дитя мое. Слепа ко всему, кроме собственных страстей. Герцог — кровный родственник Людовика и наследует трон, если род Бурбонов прервется. Ты разве не знала?

Я не знала, но теперь это не имело значения. С меня было довольно. К черту герцога. К черту Николя. Я попыталась встать.

— Что ты делаешь? — удивился он.

— Ухожу отсюда. Раз король сбежал, значит, герцогу я уже не нужна.

Николя схватил меня за руку. Он больше не смеялся.

— Послушай, дитя мое, — сказал он. — Уходи, только если уверена, что сможешь бежать очень, очень быстро и очень, очень далеко.

Взяв таз, он выплеснул кровавую воду в окно и ушел. Я снова опустилась на пол. Лишь много часов спустя мне удалось встать и доковылять до кровати.

Через несколько дней в комнату зашел герцог. Брезгливо поморщившись от дурного запаха, он сообщил:

— Их схватили. К несчастью для них, но к счастью для тебя, — добавил он, швыряя на кровать свежую одежду. — Умойся и возвращайся на службу. И помни, воробушек: еще одно лживое слово — и я сделаю с тобой такое, что ты поползешь не в постель, а прямиком в могилу.

Я закрываю дневник и смотрю в потолок. Представляю Алекс, лежащую на полу, избитую и окровавленную. Представляю Луи-Шарля в холодной темнице. Вспоминаю, как Трумен в последний раз помахал мне рукой. Как мать сидела на краешке больничной кровати. Как обшарпанное синее «Рено» уезжало прочь от меня.

Как оно повернуло за угол и исчезло из виду.

Тогда я откладываю дневник и, глотаю две таблетки. Потому что на одной не продержаться даже один грядущий день, не то что целую жизнь.

Амадей Малербо выглядел как рок-звезда.

Я стою напротив его портрета, написанного Жан-Батистом Грезом в тысяча семьсот девяносто седьмом году, но с тем же успехом это мог бы быть портрет Мика Джаггера, снятый Анни Лейбовиц в тысяча девятьсот семьдесят седьмом. Малербо одет в белую рубашку, раскрытую на груди. Его темные волосы рассыпаны по плечам. У него полные губы, красивые скулы и внимательные карие глаза. Я видела в книжках репродукции этого портрета, но им далеко до оригинала.

Он сидит в кресле и держит в руке красную розу. Наверное, он укололся о шипы — на пальце кровь. Рядом настолике стоят две миниатюры в рамках: портреты мужчины и женщины. Мужчина темноволос и очень хорош собой. Женщина — ослепительная блондинка. У обоих в руках такие же розы.

Табличка на стене поясняет, что на миниатюрах — предположительно сам Малербо и женщина, которую он любил. Поскольку Малербо не был женат, считается, что они расстались, эту мысль подсказывает и образ розы на миниатюрах, и роза в его руке — символ красоты, ранившей его своими шипами.

Я рассматриваю эти шипы. То, как они выписаны, а также узор лепестков кажется знакомым — я уверена, что видела это изображение раньше, но не помню где. Отступив на шаг, я фотографирую портрет, затем иду дальше, снимая стены с выцветшими расписными обоями, старые занавески из дамасского шелка и виды из окон.

Я еле волочу ноги, чувствую себя как побитая. Таблетки подействовали: мне удалось поспать, а к полудню я выбралась из постели, приняла душ и вот — притащила себя в Булонский лес. Я обещала показать отцу черновик вечером, и я покажу ему черновик вечером. А завтра сяду в самолет. Сейчас же все, что от меня требуется, — это шевелить ногами.