Дженнифер Доннелли - Революция

— Однако его потомки не признают этих результатов. Они все равно считают Наундорфа наследником французской короны, — добавляет Джи.

— Это имело бы большое значение для Франции, верно? — уточняет Жан-Поль.

— Огромное, — кивает Джи. — Окажись Наундорф сыном Людовика XVI, это бы изменило историю, какой мы знаем ее из учебников. Это также разрешило бы некоторые неудобные вопросы о престолонаследии. Даже президент заинтересовался нашими исследованиями. Именно исключительная важность результатов заставила нас обратиться к доктору Альперсу с просьбой возглавить работу. Доктор Альперс — американец, а не француз, поэтому мы можем быть уверены в его политической непредвзятости. Методология господина Альперса безупречна, так что никто не станет оспаривать его выводы.

— Доктор Альперс, но почему этот анализ так долго не проводился? — спрашивает Жан-Поль. — Фонд получил урну с сердцем еще в семидесятых, а до исследования дошло только сейчас.

— В предыду щие годы Фонд не хотел давать разрешение на отбор ткани для анализа, — поясняет отец. — Сердце слишком хрупкое, а результаты все равно могут оказаться неточными. Но с семидесятых годов наука шагнула далеко вперед, и теперь уже нет сомнений, что достоверность будет обеспечена.

— Я так понимаю, что в исследовании задействованы еще два генетика?

— Да, — отвечает отец. — Я буду проводить анализ во Франции, профессор Жан-Жак Кассиман — в Бельгии, а профессор Бернард Бринкманн — в Германии. Три независимых друг от друга результата, полученные в самых серьезных лабораториях, дадут однозначный и окончательный ответ.

— Фантастика! — выдыхает Жан-Поль, затем поворачивается к камере. — Результаты анализов будут объявлены в Сен-Дени в ближайшие недели. Откроет ли сердце свои секреты? Принадлежало ли оно юному принцу Луи-Шарлю? Следите за нашими выпусками. Благодарю вас, профессор Ленотр и доктор Альперс.

Лили выключает телевизор.

— Я и не знала, что это спорный вопрос, — говорю я.

— Какой вопрос?

— Про сердце. Думала, оно принадлежит Луи-Шарлю, кому же еще. Джи ведь в этом вполне уверен, да? Хотя, конечно, если б совсем не было сомнений, отца бы не пригласили.

— Не пригласили бы, — соглашается Лили и отпивает вино. — Насчет Джи ты права — он уверен, что это сердце Луи-Шарля. Он одержим этой историей уже тысячу лет и теперь жаждет научного подтверждения. А я вот не хочу никаких подтверждений. По мне, пусть бы сердце и дальше хранило свои секреты. Бывает правда, которой лучше не знать… Анди, как поживает неуловимый господин Малербо? — спрашивает она, меняя тему.

Я морщусь.

— По-прежнему неуловим.

— Все равно не сдавайся. Зайди в его дом-музей. Джи очень хвалит его портрет.

Я вспоминаю, как провела день в архиве и ничего не сделала, потому что зачиталась дневником, и уже собираюсь рассказать об этом Лили, но передумываю. Виджей знает про Алекс, а остальным не обязательно. Не хочу больше ни с кем ею делиться. Мне страшно, что ее у меня отберут, положат в бескислотный контейнер, велят трогать только в хлопковых перчатках.

Со временем я расскажу о ней и Лили, и Джи. Но потом, не сейчас.

Я уношу грязные тарелки на кухню. Лили кричит мне, что пойдет в мастерскую работать и чтобы я ее не дожидалась и шла спать. Вымыв посуду, я направляюсь к обеденному столу. Открытый футляр с гитарой лежит на том же месте, где я его вчера оставила. Я подхожу, чтобы его закрыть, но вместо этого достаю гитару. Касаться ее — по-прежнему чудесно. Я провожу рукой по изящным изгибам и перебираю струны. Часы Джи бьют восемь. Я понимаю, что тянуть дальше нельзя — время идет, а черновика как не было, так и нет. Убираю гитару на место, поднимаю одну из книжек по Малербо и начинаю читать.

Спустя четыре часа я перелистываю последнюю страницу. В глазах рябит от усталости, но я нашла кое-что полезное для предисловия. Я прочитала три книжки Джи, в которых анализируются каждый аккорд, такт и восьмушка, когда-либо написанные Малербо, остались еще две, но сейчас я больше не осилю ни страницы. Хватит, надо выпить стакан воды — и в постель. Завтра встану пораньше, чтобы успеть поработать в архиве. Но тут мой взгляд цепляется за торчащий из рюкзака дневник.

Я достаю его и верчу в руках. Она там, внутри. Я так ее и вижу — тоненькую девушку в смешных штанах до колена. Как она танцует на городской площади. Как ходит колесом по газонам Версаля. Как ведет за собой стайку хохочущих детей.

Что же случилось? Что пошло не так? Вот была девчонка, кувыркалась по Мраморному двору, мечтала о большой сцене. Как вышло, что за ее голову назначили награду? Почему она написала: «Мне семнадцать лет. Скоро я умру»?