Дженнифер Доннелли - Революция

— Скажи честно, как ты?

— У меня все хорошо, Лили. Правда, — повторяю я, изображая улыбку. Не хочу ничего обсуждать, чтобы не разреветься прямо у нее в гостиной. Дорога меня измотала, и я сейчас почти ничего не чувствую, внутри все будто онемело. Хочется сохранить это онемение. Так проще. Я спрашиваю, куда можно повесить куртку. Лили советует ее не снимать — батареи еле греют, а от камина не так уж много тепла. Предупредив всех, что ужин будет через час, она вручает мне поднос с бутылкой вина и бокалами. Я несу его к длинному деревянному столу, где сидят отец и Джи, недалеко от входа в кухню. Наливаю им по бокалу, но они зарылись в документы и не замечают меня.

— Фонд разрешил взять на анализ лишь крохотный образец, — говорит Джи. — С самого краешка. Там получится не больше грамма.

— Один грамм на три лаборатории? — Отец хмурится. — И Бринкманн и Кассиман — оба согласились?

— Куда им было деваться? Или грамм на всех, или ничего.

Отец не вдавался в подробности, когда говорил про дела в Париже. Упомянул только, что Джи сотрудничает с каким-то историческим фондом и пригласил его провести для них некое исследование. По мне, так это забивание гвоздей микроскопом. Все равно что просить Стивена Хокинга объяснить устройство рычага.

Отец и Джи продолжают обсуждать свое, и я решаю побродить по гостиной. Разглядываю кучу ящиков, коробок, мраморных бюстов, большую игрушечную обезьяну, восковой манекен, коллекцию мушкетов в старой бочке, часы на книжной полке. Нахожу шиньон из настоящих волос, расписные чайные шкатулки, несколько магазинных вывесок, миску со стеклянными глазами и перевязанную лентой картонную коробку. На ней написано: «Прощальные письма осужденных, 1793». Я открываю коробку и осторожно достаю верхнее письмо. Бумага ломкая от времени. Почерк попробуй еще разбери. Как и старинную грамматику.

«Прощайте, жена и дети мои, прощайте на веки вечные. Люби их крепко, молю тебя, и говори им часто, что я был, люби их за нас двоих. Сегодня конец, дни мои сочтены».

Беру следующее:

«Последнее белье мое износилось. Чулки догнивают на моих ногах. Панталоны прохудились. Я умираю от голода и скуки. Это мое последнее письмо. Мир омерзителен. Прощай».

И третье:

« Не знаю, душа моя, суждено ли мне снова видеть тебя или писать к тебе. Прошу, не забывай свою мать. Прощай, любимое дитя. Придет время — и ты поймешь, чего мне стоит сейчас не разрыдаться при одной мысли о тебе. Держу тебя в самом сердце».

Мрак. Не могу больше такое читать, поэтому убираю письма на место, закрываю коробку и продолжаю глазеть по сторонам. На полу стоит макет гильотины, к нему прилагается палач, жертва и отрубленная голова из папье-маше, лежащая с выпученными глазами в крохотной корзинке. На полке стоит пара синих шелковых туфель с камнями на пряжках. Одна из стен увешана выцветшими сине-бело-красными знаменами. На них написано: «Свобода, равенство, братства» и «Да здравствует Республика!». Из позолоченных рам на меня смотрят мужчины и женщины в пудреных париках. Я вижу сцену казни Людовика XVI и жутковатую карикатуру с висельником, который болтается на фонаре, все еще дергая ногами. Под карикатурой подпись: «Предатель пляшет карманьолу». На столах и стульях вокруг высятся стопки книг. На бюро лежит оскаленный череп.

Это очень неспокойные вещи. В каждой живет своя тревога. Я смотрю на них и вижу, как парижские простолюдинки идут толпой на Версаль: они распевают песни, плюют в прохожих и громко требуют хлеба. Я слышу, как ликует толпа, глазеющая на казнь короля, и как булькает кровь из королевского горла. Я касаюсь края одного из знамен — и немедленно об этом жалею. На ощупь оно сухое и пыльное, как прах или древние кости, и мне кажется, что из него в мои пальцы вот-вот просочится зараза. Я отдергиваю руку и хочу уйти от всех этих предметов — но они всюду. Возвращаюсь к столу, по дороге спотыкаюсь о ящик и стукаюсь коленом. Никто не замечает. Лили возится на кухне. Отец и Джи по-прежнему говорят о работе. Сейчас хоть потолок на них рухни — они бы не заметили. Я потираю ушибленное колено и тут вижу, обо что споткнулась. Это длинный деревянный футляр. В таких раньше хранились гитары.

На крышке — витиеватый узор из виноградных листьев. Кусочки инкрустации вывалились, потускневший лак весь в пятнах. Футляр стянут кожаным ремнем. Присев на корточки, я замечаю, что замок не работает: видимо, застрял язычок.

Я расстегиваю ремень, поднимаю крышку, и у меня перехватывает дыхание, потому что передо мной — обалденная гитара, красивейшая из всех, что я видела. Деки и обечайка сделаны из ели и палисандра, гриф — черного дерева. Розетка и обводы инкрустированы перламутром, слоновой костью и серебром.