Нэнси Хьюстон - Обожание

ЛАТИФА

Но это же совершенно нормально, мадам! Я вот тоже стала толстая; когда у тебя много детей, это нормально.

САНДРИНА

Жан-Батист перестал возвращаться домой к ужину. Обычно он заявлялся в десять или в одиннадцать, пьяный, и не прикасался ко мне ночью, мое тело вызывало у него отвращение, я подозревала, что он завел любовницу, но вопросов не задавала — боялась, что однажды он вообще не вернется, и как я тогда стану жить — на мою-то зарплату? Вы спрашиваете, зачем я вам все это рассказываю, ваша честь? А затем, чтобы объяснить, почему 14 февраля 1980 года засомневалась, ехать ли мне на вызов, когда Жозетта позвонила насчет Андре.

Помню точную дату, потому что это случилось на День святого Валентина. Раньше, когда Жан-Батист только ухаживал за мной, он подарил мне в этот праздник белую розу — и я сдалась, но теперь мой муж и думать об этом забыл, день 14 февраля ничем не отличается от мрачных будней, вся моя жизнь стала мрачной, вечерами я плакала у телевизора, поедая чипсы, короче говоря, 14 февраля, около девяти вечера, телефон зазвонил, я сняла трубку и услышала голос Жозетты.

— Андре плохо себя чувствует, — сказала она, — вы можете приехать?

Не помню, произнесла она слово срочно или нет, но голос у нее был не такой, как обычно, — менее истеричный, что ли, почти нормальный был голос.

Я сказала:

— Не хотите вызвать дежурного врача?

Она ответила:

— Нет-нет, вы прекрасно справитесь, Сандрина.

— Мне очень жаль, но я одна с детьми…

— Я вас умоляю.

Жозетта никогда так не разговаривала, ваша честь, Я вас умоляю — это была фраза не в ее стиле, я чувствовала — случилось что-то серьезное… и тут как раз вернулся Жан-Батист.

«У меня срочный вызов», — сказала я и ушла, ничего больше не объясняя. Учитывая, в каком состоянии пребывал мой муж, я, считай, оставила детей одних, но волноваться было не о чем, близнецы раньше полуночи не просыпались, а я надеялась к этому времени вернуться.

Я постучала в дверь, и Жозетта меня впустила. Она была смертельно бледна. Как всякая нормальная женщина, которой очень страшно и которая чувствует, что ее жизнь летит в тартарары. Она говорила очень тихо, так что я даже не узнавала ее голос, — это был голос насмерть перепуганной женщины. Она цеплялась за меня — в прямом смысле этого слова, — я чувствовала, как ее ногти впиваются в мою левую руку.

— Андре спустился в подвал после ужина, — сказала она, — будто бы решил там убраться… не знаю, что можно убирать в такое время… Я начала мыть посуду, услышала шум, и… он все еще там. Вот уже два часа, и я начинаю беспокоиться.

— Вы не спустились посмотреть? — спросила я для проформы. Мы обе знали, что произошла трагедия.

— Нет, — ответила она, — это глупо, но в подвале мыши, а я боюсь мышей. Вот я и подумала о вас, Сандрина. Подумала: Сандрина наверняка не боится мышей, эта женщина ничего не боится…

Вот именно — женщина. Думаю, она потому и позвала меня, а не доктора: я была женщиной. У меня мелькнула дикая мысль: это как роды. Она сейчас произведет на свет труп, и я нужна ей в качестве акушерки, только женщины допускаются в родильные палаты. Сравнение было совершенно дикое, ваша честь, признаю это.

— Пойдемте посмотрим, — сказала я очень мягко. И начала спускаться по лестнице впереди Жозетты.

Увидев лежащего на полу мужа, она вскрикнула:

— Боже! Это ружье моего деда! Должно быть, он хотел его почистить и оно случайно выстрелило. Андре, зачем ты взялся за эту работу? Ты же всегда ненавидел охоту!

Она снова вцепилась мне ногтями в руку, а когда я наклонилась над телом — автоматически, без малейшей надежды, — зашептала прямо мне в ухо:

— Спасите его, Сандрина! Вы можете, я в вас верю. Ну же, Андре, все будет хорошо, ты поправишься. Давайте, Сандрина, мы его оживим! Маленький укольчик, и… готово!

Когда жандармы наконец приехали, она все еще отказывалась поверить в смерть мужа. Хотела во что бы то ни стало уговорить их отвезти Андре в больницу…

ФРАНК

В тот день я ночевал дома: в февральские каникулы я оказался на мели, вот и остался у мамы. Меня разбудил телефонный звонок. Я бы легко заснул снова — привычка, клоун-развратник часто звонил среди ночи! — но моя мать так страшно закричала, что я окончательно проснулся. Вышел из комнаты и приложил ухо к ее двери. Она плакала. Задавала вопросы Сандрине, и я сразу понял, что случилось: отец Космо вышиб себе мозги. Не помню точно, какие именно слова я услышал, но ружье и рот точно прозвучали, и представил себе маленького сгорбленного морщинистого старичка, сующего в рот дуло…