Петр Вайль - Слово в пути

Вот Эчмиадзин — простота и лаконизм. И кафедральный собор, и очаровательная церковь Гаянэ VII века в цветущих фруктовых деревьях, на фоне которых так выделяется «апельсинный» цвет храма. Это термин Мандельштама: «Дома из апельсинного камня».

Побывавший в Армении в 1930-м Мандельштам написал: «Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость, их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей, — все это говорило мне: ты бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь… Чужелюбие вообще не входит в число наших добродетелей. Народы СССР сожительствуют, как школьники. Они знакомы лишь по классной парте да по большой перемене, пока крошится мел».

Нет никакого СССРа, а тема, проблема — насущная, животрепещущая. Теперь даже классной парты нет, одна сплошная перемена с разгулом шпаны из старшеклассников. Допустим, до армян всерьез не добрались (еще?), но грузины, азербайджанцы, таджики, не говоря уж о полудальнем зарубежье в лице вьетнамцев, да и о дальнем (перуанцы), вовсю ощутили на себе отсутствие «добродетели чужелюбия».

Через тридцать семь лет после Мандельштама писал Андрей Битов: «Я усмотрел в Армении пример подлинно национального существования, проникся понятиями родины и рода, традиции и наследства».

Понятно: приезжая из плакатной семьи народов, они поражались умению достойно и осознанно жить на своей земле, ощущая ее по-настоящему своей. Не тот случай экстенсивного землепользования, когда можно все безоглядно истощить под ногами — и двинуться дальше, чтоб на Тихом океане закончить свой поход. В Армении все иначе, и на территории, в полтора раза меньше Пензенской области, все досконально знают, где именно растет самая вкусная картошка, где сочнее абрикосы, где лучший для красного, а где для белого вина виноград. До тонкостей различают диалекты на расстоянии десятка километров. Анекдоты строго подразделены географически: жители Гюмри — заносчивы, ванадзорцы — простоваты, в Гаваре выпивают больше других. Различия рассматриваются в микроскоп. Урок жизни малого народа на тесной земле.

«Как люб мне натугой живущий, / Столетьем считающий год, / Рожающий, спящий, орущий, / К земле пригвожденный народ» (Осип Мандельштам). Уникальным образом пригвожденный, потому что из десяти примерно миллионов насчитывающихся в мире армян в самой Армении — только треть. Но все — скажем, родившийся и всю жизнь проживший в Париже Шарль Азнавур — родиной считают Армению. История поработала: когда-то такой родиной армяне могли считать кто Турцию, кто Грузию. Сейчас все сосредоточилось тут. При этом можно говорить и о трагедии, и просто о коллизии рассеяния. Мои близкие приятели-армяне в Армении не бывали. Не был Сергей Довлатов, сын тбилисской армянки Норы Сергеевны, тоже ни разу не посетившей историческую родину. Вагрич Бахчанян, который говорил о себе «я армянин на 150 процентов: у меня и мачеха армянка», двигался в жизни только по маршруту Харьков — Москва — Нью-Йорк. Были и другие, не столь известные, но такие же — лишь помнящие об Армении.

…После похода к закопченной горной часовне мы возвращаемся к праздничному столу в Аромусе как раз вовремя: подается кюфта. С изумлением понимаем, что в застолье, с учетом перерыва на паломничество, прошло четыре часа, а у остальных — все шесть. Пьют почти исключительно водку, и много — а пьяных ни одного. Когда Ильф и Петров в записных книжках написали «Арарат-Арарат. Ковчега не видно, но у подножия горы лежал очень пьяный Ной», — тут точно только про ковчег. Что до Ноя, если б юмористы растолкали лежащего, тот, несомненно, заговорил бы по-русски.

В армянском языке даже нельзя по-человечески сказать «пойдем выпьем» или «посидели, выпили». Глагол « утел хмел » означает «поесть-выпить», и только так. Средиземноморский подход: выпивка — часть трапезы, часть еды. Не то что пьяных, даже сильно выпивших было не видать за нашим длинным столом. Никакой агрессии. Метаболизм? Выдержка? Традиция? Завидно.

Завидно и другое. Я расспрашиваю сидящего рядом Сано — кто есть кто за столом. Один следователь прокуратуры, один врач, два механика, остальные — морковка, морковка, морковка. Живые осмысленные лица. Приветливая толковая речь. Белые рубашки, черные костюмы. Вот люрекс, конечно, но что люрекс, нечего придираться — сами не Армани. И не армяне, конечно. Увы.