Петр Вайль - Слово в пути

В 11 километрах к востоку от Регенсбурга (один из самых обаятельных баварских городов, но о нем как-нибудь в другой раз) на высоком холмистом берегу Дуная стоит одно из самых странных — на современный глаз — сооружений Европы. Это мраморный античный храм строгого дорического ордера с 50 колоннами по периметру. Размеры постамента —125 на 55 метров, чуть больше футбольного поля. Сам храм поменьше, но тоже впечатляет и удовлетворил бы самих греков: колонн — на четыре больше, чем в Парфеноне, размер (67 на 32 метра) почти такой же. Ориентировались на греков: дунайский храм был построен на 2280 лет позже афинского.

Это — Вальхалла. В древнегерманской и скандинавской мифологии — дворец верховного бога Вотана (Одина), где обитают души воинов, павших в бою. См. вагнеровское «Кольцо Нибелунга», и, надо сказать, при виде этой монументальности вспоминается «Полет валькирий» — даже не из оперы, а из фильма Копполы «Апокалипсис сегодня», где под эту музыку идут в атаку вертолеты.

Самое любопытное — что языческое капище в долине Дуная действует по сей день. Во всяком случае, последнее пополнение произошло в 2003 году.

А началось все в XIX веке, когда баварский кронпринц Людвиг задумал обессмертить таким мифологическим образом выдающихся германцев. Став в 1825 году королем Людвигом I, он взялся за строительство и торжественно открыл Вальхаллу в 1842-м. Широкая публика знает скорее внука этого короля — поклонника и покровителя Вагнера Людвига II Баварского: благодаря сказочному альпийскому замку Нойшванштейн, давно ставшему туристическим аттракционом, и фильму Лукино Висконти «Людвиг». Но, по справедливости, дедушка был куда более значительной фигурой: он разумно и красиво перестроил Мюнхен, провел ряд реформ и даже отрекся романтично после 23 лет правления — из-за скандальной связи с танцовщицей Лолой Монтес.

Оставив машину на паркинге, обходишь сооружение со стороны реки и, поднявшись по изматывающим 358 ступеням, входишь в зал, находящийся в вопиющем контрасте с суровым светлым мрамором экстерьера. Внутри — разнузданная роскошь пестрых мозаичных полов, резных каменных скамеек и резного деревянного потолка, раскрашенных кариатид, стенных панелей из цветного мрамора в прожилках. Напоминает некоторые станции московского метро.

Здесь и обитают души тех, кто запечатлен в бюстах и мемориальных досках. Бюстов — 127, досок — 64.

И начинается новая странность. В германцы зачислены поляк Николай Коперник, фламандцы Питер Пауль Рубенс, Франс Снейдерс и Антонис ван Дейк, голландцы Ян ван Эйк и Эразм Роттердамский, не говоря уж об австрийцах вроде Моцарта и Шуберта.

На этом фоне полноценно германско-нордическими выглядят россияне, которых тут четверо. Трое — полководцы: выходец из Ольденбурга Бурхард Кристоф Миних, внук рижского бургомистра Михаил (Михаэл Андреас) Барклай-де-Толли, сын прусского генерала Иван (Ганс Фридрих) Дибич. И одна из всего четырех женщин, увековеченных бюстами в Вальхалле, — Екатерина Великая, она же Софья Фредерика Августа Анхальт-Цербстская (три другие — императрица Мария Терезия, герцогиня Гессенская Амалия и оказавшаяся здесь в 2003 году Софи Шолль, юная участница антинацистского Сопротивления, казненная в 1943 году).

Вряд ли король Людвиг замысливал такую эклектику, возводя мраморного гиганта на берегу Дуная. И он бы наверняка страшно удивился, обнаружив в арийской Вальхалле занесенный сюда в конце либерального ХХ века бюст Альберта Эйнштейна.

Еще недавно Краков гордился тем, что это единственный в мире город, в котором живут два нобелевских лауреата по литературе — Чеслав Милош и Вислава Шимборска. Увы, Милош умер в 2004 году, но Краков с основаниями считает себя культурным центром Польши: скажем, здешний университет на четыре с половиной столетия старше Варшавского (и на четыре — Московского).

Пять веков Краков был польской столицей. Долго входил в состав Австро-Венгерской империи. Австрийский — немецкий в конечном счете — дух не выветрился и по сей день. Ощущение, что в Кракове меньше славянства, чем на севере страны, — словами трудно объяснимо, но безошибочно. Мне приходилось въезжать в Краков и из Праги, и из Варшавы — и получались приезды в немного разные города. В первом случае — переход почти нечувствительный, только Прага побогаче, Краков — домашнее. Во втором — перемещение едва ли не из одной страны в другую. Даже убранные поля за окном машины или поезда — не похожи. Разляпистые снопы сменяются ровненькими цилиндрами скрученного сена. Ага, соображаешь, значит, пересек бывшую границу двух империй — Российской и Австро-Венгерской.