Джон Брэйн - Жизнь наверху

Выскочив на улицу, я стал озираться в поисках грэффемовского «форда» и обнаружил его в тупичке на той стороне улицы. Я подошел к машине и легонько постучал по боковому стеклу. Нора опустила его.

— Надеюсь, вы с пользой провели вечер,— заметил я.

— Во всяком случае, он не пропал у меня даром,— сказала она.— Я, например, выяснила, что вы намерены все же требовать принудительной продажи участка под «Паласом».

— Вот как!

— Вы же проголосовали за это,— вмешался Грэффем.

— Очень может быть. В зале была такая жарища, что меня все время клонило ко сну…— Рука Норы лежала на раме стекла. Я положил на нее свою руку.— Я просыпался лишь в те минуты, когда смотрел на вас,— добавил я.

Грэффем включил зажигание.

— Позвольте напомнить вам, Нора, что вы еще должны передать по телефону корреспонденцию,— сказал он.— Надеюсь, советник Лэмптон извинит вас.

Она пропустила его слова мимо ушей.

— Ну как, нагляделись, хватит? — спросила она, обращаясь ко мне.

— Нет,— сказал я.— Это еще только начало. Вы не согласились бы пойти со мной, скажем, в кафе, чего-нибудь выпить?

Она осторожно высвободила свою руку.

— Вы слышали, что сказал Питер. Мне надо работать.

— Но вы могли бы позвонить по телефону и от меня.

Грэффем нажал на педаль, и мотор взревел.

— Вашей жене может не понравиться, если вы приведете гостей в столь поздний час,— заметила она.— До свидания, советник Лэмптон.— И она закрыла окно.

— Зовите меня Джо,— сказал я, но машина уже отъехала.

Я снова пересек улицу и сел в свой «зефир». Заседание продолжалось сегодня дольше обычного: когда я ехал по Рыночной улице, солнце уже садилось. Над замком Синдрема по светлому небу протянулись розоватые полосы, и оно походило на мятные конфеты; я увидел в этом доброе предзнаменование: хотя вечер начался для меня неприятно, теперь все будет хорошо. Как бы дальше ни развернулись события, Нора признала мое существование, и ей уже не удастся от меня отделаться.

Доехав до Птичьего перекрестка, я с облегчением вздохнул: занавеси в передней спальне были задернуты, Сьюзен спит; с тех пор как мы разъехались по разным спальням, она уже шесть вечеров из девяти рано ложится. Значит, мне не придется выслушивать ее тирады, не придется на нее смотреть, не придется мириться с запахом ее проклятых турецких сигарет, не придется следить за каждым своим словом, чтобы избежать продолжения ссоры, которая началась перед моим уходом в муниципалитет.

Направляясь к черному ходу, я вспомнил обрывки того, что она мне говорила: «Он ничего из себя не изображает, он настоящий человек, он не боится последствий. А ты — ты вроде этих чертовых счетных машин, ты и на настоящего человека-то не похож…»

Я улыбнулся и вошел в кухню. Внезапно слова ее утратили всякую силу, они уже не могли меня задеть. Ведь не счетная же машина смотрела на Нору; не счетная машина сделала первый шаг к сближению с ней. И она не из тех женщин, с которыми стоит связываться, если ты боишься последствий. Мой ответ Сьюзен готов, и это будет ответ не словом, а делом.

Я нарезал несколько ломтиков хлеба с сыром и вынул из холодильника бутылку немецкого пива. За весь день я впервые по-настоящему ел и пил: завтрак мне испортило молчание Сьюзен, на ленч у меня не хватило времени, а за обедом — или, вернее, за ужином — мы поссорились, и я вышел из-за стола.

Насытившись, я с вожделением подумал о том, что неплохо было бы выпить стаканчик виски. Но тут же без труда отказался от этой мысли: сегодня мне было ни к чему сидеть и пить до зари, постепенно, по мере того как стакан следовал за стаканом, преисполняясь все большей злости и все большей жалости к себе. Сейчас мне достаточно было вспомнить, что на лбу у Норы крошечный шрам, которого я раньше не замечал, что волосы у нее вьются от природы, что, спросив меня, вдоволь ли я на нее нагляделся, она как бы спрашивала, понравилось ли мне то, на что я глядел. Сейчас я мог смотреть на творения Ларри Силвингтона и видеть в них лишь хорошо написанные картины. Ни они, да и вообще ничто в этом доме не могло больше причинить мне боль.

Я сполоснул стакан и тарелку и поставил их сохнуть. Когда я поднимался по лестнице, у меня было такое ощущение, точно я совсем один в доме. Я даже не вспомнил о Барбаре. Внезапно я с удивительной отчетливостью ощутил теплую руку Норы в моей руке. Если бы я знал подходящую молитву, я, наверно, тут же, на ступеньках, опустился бы на колени. «Боже, будь милосерд ко всем пленникам и узникам…» Но ведь я уже не пленник.