Джон Брэйн - Жизнь наверху

— Что было, то прошло,— сказал я.

— Я был идиотом,— сказал он.— Я это признаю. Но через десять лет возникает потребность в перемене. Просто в перемене, больше ничего. Поверьте, я люблю мою жену.

Он ее не любил, это было ясно. Он пробормотал эти слова скороговоркой, и впервые за все годы нашего знакомства я увидел на его лице виноватое выражение.

— Женщины некоторых вещей не понимают,— сказал я.

— Да, что верно, то верно. Но мы не можем без них.— Он отхлебнул виски.— Вы хороший малый, Джо, но и вы, кажется, не понимаете меня. Люси — глупенькая потаскушка, но она… она вернула мне молодость.

Перекинув одну руку через спинку стула, он сел на него верхом. Так садятся только в оперетте — какой-нибудь красавец гусар где-нибудь в таверне. Я бы выглядел чрезвычайно нелепо в такой позе, подумалось мне.

— Можно ведь так и прожить всю жизнь, никогда не позволяя себе ничего, что тебе хочется. А затем внезапно приходит старость. От детей, конечно, получаешь много радости, пока они маленькие, но они подрастают. А ты не делаешь того и не делаешь этого ради детей, а потом оказывается, что им на все это наплевать. Они стремятся только к одному: как можно быстрее уйти от тебя. Всякий нормальный полноценный человек не может не иметь детей; не может хотя бы потому, что женщины становятся психопатками, если младенец никогда не сосал их грудь, но слишком сильно любить детей нельзя.

— Это не от нас зависит,— сказал я.

— Должно зависеть,— сказал Марк. Он осушил свой бокал.— Налейте себе еще, Джо, это единственное лекарство от всех наших недугов.

— Я бы хотел только разбавить,— сказал я, подошел к буфету и достал сифон с содовой. Буфет, так же как кресло и стол, был, выражаясь языком мебельных лавок, в стиле «Жакоб»: гнутые желобчатые ножки с луковицеобразными утолщениями и непомерным количеством резных украшений на дверцах. Доска была исцарапана и белела кольцеобразными пятнами от небрежно поставленных мокрых стаканов. Закрывая буфет, я заметил, что бумага, которой были оклеены дверцы изнутри, основательно загрязнилась и пожухла. У меня защемило сердце от тоски по дому, когда я вспомнил нашу столовую на Птичьем перекрестке. Каждая минута, проведенная здесь, в этой комнате, была подобна измене. Какие-то смутные, беспокойные мысли пробегали у меня в голове, словно мой дом подвергался осаде, словно безвкусица и неопрятность дома Марка могли каким-то образом проникнуть и в мой.

Я взял бокал и понес его к столу. Я сидел, потягивая виски, и щемящее чувство понемногу утихало. После второго бокала массивные шишки и причудливые завитушки на спинке моего стула, вероятно, перестанут врезаться мне в спину, а нет, так я последую примеру Марка и тоже усядусь верхом. Сознание различия между домом Марка и моим, между его жизнью и моей приносило мне даже известное удовлетворение, хотя я, вероятно, и не захотел бы в этом признаться. Но Марк, по-видимому, не считал, что я удачливее его. Неожиданно он ухмыльнулся, и на лице его совершенно отчетливо проступило выражение самодовольства.

— Что это вас так забавляет? — спросил я.

— Да так, старина. Я просто подумал, какая удивительная все-таки штука жизнь.

— Вам повезло, что она не оказалась еще во сто крат удивительнее,— сказал я.— Отец Люси отличается довольно крутым нравом.

Я протянул ему сигарету. Он покачал головой.

— Нет, спасибо, старина. Вы знаете, я предпочитаю свою марку отравы.

Он достал сигарету и постучал ею о крышку портсигара. Эта его манерность, так же как и засовывание носового платка в рукав, раздражала меня бесконечно. И запах его табака — он, как и Сьюзен, всегда курил турецкие сигареты — был невыносимо удушлив.

— Странно, что он вас не поколотил,— сказал я.

Марк рассмеялся.

— Куда ему. Тем не менее он намекнул, что ему следует вознаграждение. За что, собственно?

— Дали вы ему что-нибудь?

— Дорогой мой, я не могу дать того, чего у меня нет. Вот одно из преимуществ не иметь ни гроша за душой. А кроме того, какого черта должен я ему платить? Ей уже минуло шестнадцать.

— Только-только,— сказал я.

Он встал и распахнул окно.

— Не напоминайте мне,— сказал он, повернувшись ко мне спиной.

Прохладный ветерок принес запах сирени. Марк шумно и глубоко вздохнул.

— Хорошо! — сказал он, явно наслаждаясь минутой.— Поразительно хорошо, пробуждает все жизненные соки.

— Смотрите, как бы в один прекрасный день ваши жизненные соки не завели вас слишком далеко,— сказал я. Марк вернулся к своему стулу.