Джон Брэйн - Жизнь наверху

Рози, сокровище номер два (рангом пониже), подошла ко мне с бокалами на подносе. Я не испытывал к ней такой антипатии, как к Харриэт, но она служила у Браунов всего десять лет. Она еще всему научится. В это утро мне показалось, что она что-то слишком уж внимательно следит за мной. Я отвел глаза от Норы, которую только что заметил в противоположном углу комнаты, и осведомился у Рози, как здоровье ее племянницы. Рози улыбнулась, и ее красное лицо стало на мгновение почти привлекательным.

— Она уже поправилась, благодарю вас, сэр.

Миссис Браун как-то рассказала Сьюзен, что эта племянница — просто-напросто дочка Рози. У этой старой мегеры, моей тещи, имелись свои достоинства, но от этого моя антипатия к ней не уменьшалась.

Я окинул взглядом комнату. Сьюзен оживленно разговаривала с Марком и Сибиллой. Я направился к Норе. Миссис Браун, поглощенная беседой с каноником Тинтменом, не удостоила меня ни единым взглядом.

Нора стояла немного поодаль одна. Она не казалась ни смущенной, ни растерянной от того, что была предоставлена самой себе, и не делала ни малейших попыток замаскировать свое одиночество разглядыванием картин, мебели или фарфора. Она была вполне удовлетворена своим собственным обществом; она не уклонялась от общения, но и не навязывала себя.

— Вот мы и встретились,— сказал я.— Могу я вам что-нибудь предложить?

— Нет, спасибо.— Я заметил нетронутую рюмку коньяку на столике рядом с ней.

— Так вы здесь впервые? — К моему удивлению, я не находил темы для разговора.

— Да, пожалуй,— ответила она.— Все это действительно чрезвычайно грандиозно.

— Десять спален,— сказал я.— Четыре ванных комнаты. Теннисный корт, бассейн для плаванья, четыре акра земли…

— Четыре акра? — с недоверием переспросила она.

— Девятнадцать тысяч триста шестьдесят квадратных ярдов.

Я осторожно коснулся рукой ее локтя; кожа под тонкой летней тканью платья была нежная и теплая. Она не отвела руки, только губы ее слегка приоткрылись. Я глядел на нее во все глаза. Это я запомню, подумалось мне. Моя память была начинена тем, что мне хотелось бы забыть; теперь у меня было что-то, что мне хотелось бы в ней удержать. Удержать все, вплоть до граненых стеклянных пуговок на ее платье.

— Это как раз то, чего я никогда не знаю,— сказала она.— Боюсь, что я зря стала журналисткой; должно быть, я для этого не гожусь.

— А я уверен, что не зря,— сказал я.— Мне нравится, как вы пишете.— Короткий рукав платья едва прикрывал ее локоть. Мне хотелось погладить ее руку там, где она была обнажена. У нее были очень красивые руки — не слишком полные и не слишком мускулистые, но округлые и сильные. Я шагнул к окну, все еще поддерживая ее под локоть. Она могла бы высвободить руку, но последовала за мной и оказалась еще ближе ко мне.— Взгляните,— сказал я.— Это примерно только одна шестая всех угодий.

— Для меня было бы вполне достаточно одних этих роз,— сказала она.

Я отпустил ее локоть. Мы пробыли вместе всего несколько минут, но ведь мы были в этой комнате не одни. Я знал всех, кто тут присутствовал, и у всех были длинные языки. А Ларри Силвингтон, у которого язык был особенно длинный, уже направлялся к нам.

Он был ослепителен в своем светло-синем костюме из итальянского шелка с розовым, расписанным от руки галстуком. Ларри, как ни удивительно, занимался производством шерсти. Он обосновался в Уорли лет десять назад и стал теперь уже неотъемлемой его частью. Он был болтун и сплетник и принадлежал к тому сорту людей, о которых никогда не скажут просто — холостяк, а всегда прибавят: закоренелый холостяк, да еще с особенным ударением на «закоренелый». Но его все любили. Не обладая какими-либо особыми достоинствами, он был то, что называется душой общества. Даже миссис Браун благоволила к нему. Ей, по-видимому, казалось, что, принимая у себя столь экстравагантную личность, она тем самым укрепляет свою репутацию светской львицы, роль которой она позволила себе временами играть, когда ей хотелось немного отдохнуть от своей коронной роли — Хозяйки Поместья.

Ларри взял Нору за локоть.

— Любуетесь розами, дорогая? Я могу рассказать вам о них все. Вон там — в виде арки — это Альбертины и Алая победа, а те желтые — это Золото маркитантки. А ярко-красные — это мои любимые: Миссис Генри Баулс. Интересно, какова была с виду она сама.

— Кстати, они розовые,— сказал я.— Красные — это, вероятно, Монтезума.

— Это различие несущественное,— сказал он и настороженно поглядел на меня.