Джон Брэйн - Жизнь наверху

— Цветики,— повторяла Барбара, пока мы шли на кухню.— Там много, много цветиков, все разные.— Затем, наблюдая, как я наполняю водой чайник, она забыла про сказку.— А мой сок? — спросила она и принялась подскакивать от нетерпения.— Мой сок! Дай мне мой сок!

Я включил электрическую плиту. Барбара жалобно сморщилась.

— Папочка, сделай же мне сок! Почему ты не делаешь мне соку?

— Не будь такой нетерпеливой,— сказал я.— Ты просто нахальная мартышка.

— Я не нахальная мартышка. Это ты нахальная мартышка.

— Ты не должна воображать, что все на свете существует только для тебя, детка.— Я сам не верил ни единому своему слову. В глубине души я был убежден, что ей должен принадлежать весь мир.

Я никогда не ощущал ничего подобного по отношению к Гарри. Уже в возрасте Барбары он был странно замкнут и необыкновенно уверен в себе — настолько, что порой я чувствовал какую-то неловкость, словно в чем-то провинился перед ним. А теперь, после целого года, проведенного в школе, он, по-видимому, нуждался во мне и того меньше. Внезапно я подумал, что мне даже неизвестно, где он сейчас находится. Утро больше не казалось мне таким солнечным, откидной стол у стены с пластмассовой доской и четырьмя стульями по бокам больше напоминал обстановку кафе, чем домашней кухни, и розовые обои с изображением какого-то национального — мексиканского, должно быть,— праздника были, пожалуй, чуточку слишком пестры и вызывающи, чтобы, глядя на них, можно было чувствовать себя уютно. Шкафы были вделаны в стены, и Ларри Силвингтон, оформлявший почти все спектакли «Служителей Мельпомены», расписал их для Сьюзен в виде подарка к рождеству. В каждой сценке изображалась сама Сьюзен в одной из ее четырех главных ролей («Ваше исполнение этой роли, дорогая, мы будем вспоминать всегда с изумлением и восторгом!»), и все сценки были очень остроумно задуманы и очень живо и изящно выполнены. Ларри, бесспорно, прекрасно владел рисунком и умел одним мазком придать фигуре выразительность и движение. Это был лучший рождественский подарок, какой когда-либо получала Сьюзен, и, конечно, она должна была поцеловать Ларри. Он настоящий друг, и так мило с его стороны, что он потратил на эту роспись столько времени и таланта. И у него есть фантазия, а этим наделен далеко не каждый… И все же, что ни говори, мне не хватало здесь старого кухонного шкафа, который был теперь изгнан в гараж. Мне не хватало его, потому что он был мой, потому что это был свадебный подарок тети Эмили, мне не хватало его потому, что никто на свете, кроме меня, никогда о нем не вспоминал. Едва ли, конечно, тете Эмили придется когда-нибудь заметить его отсутствие, так как едва ли она соберется когда-нибудь навестить нас. Ведь для этого надо получить сначала приглашение, не так ли?

Я вынул из холодильника консервную банку с апельсиновым соком, встряхнул ее и вылил сок в кувшин. Потом достал лоточек со льдом и полил на него горячей воды. Когда кубики льда подтаяли, я положил четыре кубика в розовую пластмассовую кружку Барбары и дал ей три соломинки. Когда-то я сам получал огромное удовольствие просто от сознания того, что в любую минуту могу усладить себя холодным апельсиновым соком. Теперь холодильник существовал для меня лишь постольку, поскольку он был нужен Барбаре.

Я закурил сигарету. Барбара тихонько кашлянула и взглянула на меня с укором. Эта гримаска чрезвычайно ей шла. У нее был тип лица, который я называл викторианским: удлиненный овал, короткая верхняя губка, высокий лоб и прямой носик — со временем он мог приобрести форму греческого.

— Какая гадкая привычка — курить до завтрака.

— Я знаю. Но могу сделать что-нибудь и похуже.

— Что похуже, папочка?

— Например, выпить перед завтраком.

— И я пью перед завтраком,— сказала она.— Ты какой-то глупенький папочка.

— Уж какой есть.

Конечно, я дурак, подумалось мне. Не следовало даже упоминать о подобных вещах в разговоре с четырехлетним ребенком. И зачем мне это понадобилось? Сказать по правде, мне и в самом деле просто захотелось вдруг выпить, захотелось, чтобы все расплылось слегка, чтобы розовые обои, и розовые кухонные шкафы, и белый холодильник, и электрическая плита, и электрический миксер, и откидной розовый стол, и стулья с розовыми спинками — все подернулось легкой туманной дымкой; в восемь часов мартовского утра они слишком резко, слишком ослепительно, слишком гигиенично сверкали; когда весь Птичий перекресток еще мирно покоился в тягостной воскресной тишине, они слишком беспощадно напоминали о том, что мне уже перевалило за тридцать пять, что у меня двое детей и по меньшей мере десять фунтов лишнего веса.