Эргали Гер - Наталья

Что-то в его голосе не устроило девицу, она сухо объяснила ему права и обязанности клиента, а также последовательность действий. Заказав и оплатив гроб, а также все прочее, что полагалось, получив зал на завтра, а также талон для отоваривания продуктами в горпродмаге № 16 по проспекту Свободы (вход со двора), Николай спрятал квитанции во внутренний карман пиджака и коридором прошел в магазин «Цветы», где неожиданно наткнулся на Наталью, изучавшую с хмурым недоумением «Список рекомендуемых надписей на траурных лентах». Была она бледна, темный пуховый платок оттенял в полнеющем лице неизменную, несколько совиную тонкость черт.

— Ну вот, так и знала, — она вздрогнула, обнаружив Николая подле, потом быстро внимательно оглядела его, словно прицениваясь, и спросила: — Одежду отвез? Когда похороны?

— Завтра в час. А тебя каким ветром?

— Вот, венок заказываю. Талон взял?

Он кивнул.

— И голова не болит?

— Нет, — ответил он, закрывая тему; вчерашняя пьяная истерика отошла в прошлое, за сегодняшний день он застыл, зачерствел, как хлеб на морозе, и ощущал себя просто чужим. Чужим в этом городе, в этом мире, в этом холодном сером дворце, по которому бродили служители в пепельных униформах с подозрительно неживым выражением глаз и потерянные, угрюмые, зачуханные родственники благопристойно умерших горожан. Даже Наталья была чужой.

— Что читаем?

— Да ну их, мура какая-то. — Наталья отодвинула список подальше. — Совсем обалдели.

Николай дотянулся до списка и стал читать — поначалу безразлично, потом с содроганием и нарастающей нездоровой, не сказать похабной, заинтересованностью — пронумерованные, отпечатанные на машинке надписи, рекомендуемые гражданам каким-то методическим центром Министерства культуры.

— Как тебе номер пятьдесят два? — спросила Наталья, показывая пальцем и зачитывая: «Жизнь — это книга, которую ты слишком рано прочел»… Или вот эта: «Трагическая и безвременная кончина — нас покинул друг и человек». Они что, за деньги это придумывают?

— Да хрен с ними, — буркнул Николай, отшвыривая список и подавляя в себе опасное, слишком уж человечье ощущение личной беспомощности. — Так вот и закопают нас всех, с-скоты. Лучше бы ее в церкви отпели! — вырвалось у него, хотя тут же пришло в голову, что церковь, кажется, самоубийц не отпевает.

Наталья, хмыкнув, возразила:

— Тогда уж и бабушку заодно в гроб клади.

— М-да, это верно, — согласился он. — Беда с этими идейными бабушками.

Наталья как-то странно на него посмотрела, он поначалу не понял.

— Неужели для нее после этого что-то еще имеет значение? — спросила она.

— Ай, не знаю, — подумав, ответил Николай. — Ладно, давай заказывать.

На бесконечной, продуваемой всеми ветрами Чкаловской они и расстались, уговорившись встретиться в половине четвертого во дворе гастронома № 16. Наталья побежала по каким-то своим делам, а Николай, поймав такси, поехал за город, на Семеновское кладбище. Там ему повезло, притом по-крупному: заведующий кладбищем — предусмотрительный, в отутюженном костюме молодой человек, Николаю ровесник — самолично, проваливаясь в снег по лодыжки, провел его к новому, еще не обустроенному квадрату, и Николай издали приметил и полюбил взлобок на склоне холма, с двумя рослыми соснами в голове и березкой в ногах; заведующий выбор одобрил, они тут же разметили участок, отоптав снег, и по своим следам вернулись в контору. Поглядывая на своего вожатого, Николай пытался угадать его жизнь: каков он дома, с друзьями, как знакомится с женщинами, что врет про работу и врет ли; врет, решил Николай, представляется работником исполкома. Хотелось найти в лице нечто, предопределившее отчуждение от людей и странную для молодого человека карьеру, — но ничего, кроме зримой печати алчбы, цинизма и вполне доступных пониманию пристрастий к алкоголю и блуду, в лице заведующего не проглядывало. Выяснилось, к тому же, что в должности своей парень пребывал второй день: предшественник, матерый заведующий, был снят за мздоимство и находился под следствием.

Медовый месяц, рассудил Николай, радуясь березке на мамином участке, сэкономленному четвертному и тому даже, что угодил на второй день нового правления, а не на третий.

К четырем, встретившись во дворе гастронома на проспекте Свободы и отстояв минут сорок в сплошь женской, тихо плачущей и мающейся очереди, Николай с Натальей проникли в подсобку, переоборудованную под магазинчик, где одной только водки он насчитал пять или шесть сортов, а еще были красное марочное вино, говядина по два двадцать, маринованные огурцы, горошек, селедка в банках, кисель пачками, сливочное масло и майонез. Среди всей этой полуподвальной роскоши сновали явно довольные жизнью грузчики, а две одинаково розовые продавщицы-матрешки в четыре руки отоваривали талоны, выданные похоронным бюро. Николай безучастно отметил величавое, замкнутое, несколько даже страдальческое выражение, подсохшее на их лицах вроде косметических масок, а также недоступность, с какой пресекалось продавщицами малейшее поползновение на базар. Базар, к слову, и впрямь готов был завариться ежеминутно. Женщины, только что охавшие в коридоре, у прилавка преображались, входили в раж, возбужденно распихивали дефицит по кошелкам и слезно, подобострастно клянчили продукт сверх нормы, благо, глаза и так были на мокром месте. Николаю не приходило в голову осуждать этих бледных, измученных баб, выплакавшихся до провалов глазниц, до черноты на проступивших скулах, — что могло быть понятнее их зацикленности на раздаче, стремления обрести в большом горе хоть какую-нибудь отдушину, свою малую, привычную радость, хоть глаз потешить, отдохнуть в этой страшной подсобке от беготни, вечной казни пустых прилавков, от тяжкого, неизбывного горя там, за порогом этого кисельного и говяжьего рая? У него и такой отдушины не было. Поучавствовав в выборе водки, он в остальном полностью передоверялся Наталье, провернувшей операцию с четкостью и вдохновением молодого, но уже опытного полководца. Ему было определено место при сумках — при сумках, исполнительным тупым денщиком, он и состоял.