Михаил Бару - Один человек

Раз уж зашла речь о домах, расскажу про соседский дом, совершенно такой же, с позволения сказать, архитектуры, но с названием «Караси». Котлован там вырыли летом (и такое случалось в нашем народном хозяйстве), но этим дело на несколько лет вперёд и ограничилось. Начальство, настойчиво спрашиваемое народом, отвечало словом «фонды» и со значением вздымало вверх указующий перст. Лето было дождливое. В котловане образовалась сначала лужа, потом большая лужа, потом лужа огромных размеров, потом заквакали лягушки, и местная ребятня устремилась к этой луже с самодельными удочками. Что уж там можно было поймать — не представляю. А тогда — тогда и я ходил. Кто-то пустил слух, что старик Прохорович (которого все звали не иначе как Прохерыч), вохровец с родного и от того ещё более секретного завода, как-то поймал там карася. Может, это был и не карась, а пустая бутылка, до собирания которых Прохерыч был большой охотник, — о том история умалчивает и по сей день. Мы тогда, в приступе карасёвой лихорадки, даже с уроков сбегали, чтобы поудить в этом рыбном эльдорадо, да только всё без толку. А вскоре и кусок фондов на строительство начальство изыскало где-то, котлован, вместе с нашими мечтами о карасе (о Карасе с большой буквы) осушили и стали строить дом.

С тех самых пор, как легко догадаться, вот уж сорок лет… «Караси» и никак иначе.

Прохерыч, кстати, хоть и был простым вохровцем, а в самострое вместе со всеми замечен не был. Собирая пустые бутылки денно и нощно в свободное от дежурств время в электричках по маршруту Серпухов — Москва, накопил он денег на кооператив. Говорили даже, что после его смерти (жил он бобылём) в сберкнижках на предъявителя оставалось чуть ли не двадцать тысяч новыми деньгами. Определённо врали, потому как многие покойника на дух не выносили.

Я почти не застал чернильниц в первом классе — началась эпоха авторучек. Тех, которые с открытым или закрытым пером, с поршнем или попроще, с пипеткой. У меня была простая — с открытым пером и пипеткой. Копеек шестьдесят она, кажется, стоила. Чёрт меня дёрнул положить её в карман форменных брюк и бегать на перемене до полного упаду. Тут это чудо техники и сломалось. Чернила, натурально, в карман и далее везде. Дома штаны снял, пятно пытался замыть. Размазал обширно. А ещё были трусы. А ещё части тела фиолетового цвета. Нога, ну и… всякое там разное. Разное никак не отмывалось. Чернила были какой-то особенной стойкости. Сейчас таких ни за какие деньги не купишь. В разгар моих помывочных усилий в ванную комнату зашёл папа. Посмотрел на меня, на уже светло-фиолетовое разное, и спросил: «Сынок, а чем ты сегодня в школе писал?» Любят родители задавать дурацкие вопросы детям. Ох, и любят…

Читать я научился рано и быстро втянулся в это увлекательное занятие. Втянулся настолько, что забросил беготню по двору со сверстниками. Родители забеспокоились и стали в принудительном порядке выпроваживать меня во двор погулять. Сопротивляться было бесполезно. Никакие обещания погулять потом или «уже иду, только главу дочитаю» не спасали. Меня выталкивали, как я ни упирался… для виду. Под курткой у меня уже была спрятана книжка. Мы жили на третьем этаже. Я поднимался на четвёртый и там читал стоя, привалившись к перилам лестничного пролёта.

На четвёртом этаже среди прочих жила семья одного из папиных сослуживцев. Собственно, у нас в доме, да и в микрорайоне, почти все были сослуживцами — работали на одном заводе, Фима, о котором пойдёт речь, был начальником цеха метиза, попросту говоря, цеха болтов, винтов, гаек и шайб. Помнится, он уже был пенсионером или почти пенсионером, но на пенсию его не отправляли. Начальство ценило Фиму за феноменальную память. Он наизусть знал все виды болтов и болтиков, гаек и гаечек. Да и в коллективе цеха, среди токарей, фрезеровщиков и кладовщиц он пользовался непререкаемым авторитетом. Подчинённые души не чаяли в своём начальнике и были готовы носить его на руках. Он, конечно, был хороший начальник. Никто и не спорит. Но этого, как вы сами понимаете, маловато для того, чтобы инженера Ефима Ароновича Дворкина, хоть бы и начальника цеха, уважал токарь Иванов Пётр Васильевич или фрезеровщик Сидоров Иван Фёдорович. Не говоря о носить на руках. Дело было в том, что Фима мог перепить любого в своём коллективе. На моей памяти один-единственный раз его привели под руки домой подчинённые-собутыльники. Да и этот раз никому не запомнился бы, если бы товарищи по ударному труду и ещё более ударному отдыху по ошибке не привели его к двери совершенно другой квартиры, в другом доме, из которого Фима вернулся к своей жене Фире через два дня и, как говорится, только на минутку за гитарой. Увы, Фима не был примерным семьянином. Все эти заводские кладовщицы, секретарши… Все эти полутёмные кладовки и пустые кабинеты… Он был не из тех, кто способен пройти мимо, Фима ещё очень был способен не пройти. Бедная Фира — что она терпела в маленьком городке, в микрорайоне, где все, начиная с соседей и заканчивая собаками и кошками, судачат, собачат и мяучат обо всех превратностях твоей личной жизни. Тем не менее Фима регулярно возвращался к Фире. Так же регулярно она не хотела его пускать в квартиру Начинались сложные переговоры через дверь. Вернее, со стороны Фиры они были сложными, а Фима был по-военному краток и только бубнил: «Открой уже дверь, не буди соседей». Соседи, конечно, спали беспробудным сном у своих дверных глазков. Но Фиру было трудно остановить. Рассказ о своей несчастной семейной жизни с Фимой она начинала ещё с беременности своей мамы. По мере приближения повествования к сегодняшнему дню Фира переходила от причитаний на идиш к русскому мату точно так же, как после выстрелов в воздух переходят к стрельбе на поражение. У соседей к картинке добавлялся звук… Впрочем, у Фиры с Фимой все кончалось вполне благополучно. Воцарялся худой мир, который, как утверждали злые языки, был лучше толстой Фиры.