Михаил Бару - Один человек

Вон дама идёт такого неопределённого возраста, что сам Гейзенберг со своим принципом не смог бы его определить. У дамы пальцы в серебряных кольцах — из тех, что недорого, но со вкусом. Она курит тонкую, нервную сигарету с ментолом и смотрит таким взглядом, о котором поэт сказал — из-под опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желаньяпохмелья.

Вон собачка бежит. Знакомая продавщица из колбасной палатки ей вчера, по секрету от Жучки и Шарика, сказала, что сегодня завезут молочные сосиски и куриные потроха. Надо успеть к разгрузке.

Вон мужичок спешит к метро. Брючки до щиколоток, дипломат из кожи игрушечного крокодила. По телефону говорит:

— Я вам уже второй раз звоню. Мне время дорого. Что значит перезвоните по возможности? Обяза… А вы как думали? Так директору и передайте. Да…

Мужичок отрывает руку с телефоном от уха, подносит к носу, ковыряется там наскоро и продолжает:

— …Он думает, что мы тут хуйнёй занимаемся, а у нас серьезный бизнес, между прочим…

И тут мы все подходим к метро. Двери осторожно закрываются.

Вчера ходили с дочерью в столичный Дом музыки. Аккурат на открытие сезона. Дирижировал сам Спиваков. Для начала была увертюра к «Тангейзеру». Ну, это номер беспроигрышный. Когда было мощное финальное тутти и когда не только мы в креслах, а и самые кресла задрожали от восторга, мне вдруг показалось, что маэстро просто машет руками в экстазе. От полноты, так сказать, чувств. То есть ежели в начале или в середине — было видно, как он направляет оркестр вправо или влево, а вот в конце Но я его не осуждаю. Любой бы на его месте не удержался, дирижируя такой волшебной музыкой. А насчёт кресел я приврал, каюсь. Не задрожали они. А должны бы! Чего-то не хватало оркестру, у Спивакова всего было в избытке, а у оркестра нет. Не знаю чего. Техника замечательная, а экстаза не было. Борозду они вспахали идеально, по линеечке, но, увы, неглубоко. На мой, конечно, дилетантский взгляд.

Потом был Стравинский. Тут мне сказать нечего — в музыке Стравинского я разбираюсь, как некошерное животное в цитрусовых. Хотя хор был хорош. Хористки однозначно лучше смотрелись, чем скрипачки в оркестре. И моложе, и румянее, и когда набирали в груди побольше воздуха, чтобы… так у меня даже дыхание перехватывало, да.

Во втором отделении, после антракта с пирожными и бутербродами с сёмгой, исполняли симфоническую поэму Шостаковича «Казнь Степана Разина». Музыка, конечно, гениальная, но слова… Евтушенко. Я слушал и представлял себе, как тогда, ещё давно, Дмитрий Дмитриевич музыку сочинил и устал, прилёг отдохнуть. Даже заснул. А может, жена его обедать позвала или вовсе Хренников отправил в творческую командировку на какую-нибудь ударную стройку, а готовая партитура так и осталась лежать в кабинете без присмотра. И тут поэт Евтушенко влез в кабинет через форточку и воровским манером приписал к ней свою, с позволения сказать, поэму. Потом-то Дмитрий Дмитриевич вернулся — глядь, а уже партитура со словами. Вот как концертный фрак со следами от пшённой каши. Но Шостакович был человек добрый и скандалов не любил. Чёрт с ним, думает. Всё равно оперные певцы поют так, что и не разобрать ничего. Как-нибудь потом засохнут эти слова и отвалятся. И тут же написал ещё много разного и замечательного. Ну, а на бис исполнили волшебное адажио Шнитке. Я-то не большой знаток Шнитке. Можно сказать, что большой незнаток. Слышал так, обрывки какие-то. Музыкальный, я извиняюсь, верлибр. Поэтому, как Владимир Теодорович произнёс — Шнитке, так мне сразу в гардероб, за вещами, и захотелось. Хорошо, что дочь удержала. Мы потом хлопали, хлопали — аж ладони отбили, но больше уж ничего нам не обломилось прекрасного. Дочь мне сказала, что уходить ей не хочется. Да и я бы остался, но денег на буфет у меня больше не было, да и закрылся он.

А по поводу исполнения на бис вспомнилась мне вот какая история. Когда дочь и сын были маленькие — сын пошёл в первый класс, а дочь была в приготовительном, повёл я их на концерт Вивальди. Супруга меня предупреждала, что добром это не кончится, но я не послушался. Взял конфет, подзатыльников, и мы пошли. Я сидел между ними, как буфер. Там, за моей спиной, шла война. Они щипались, показывали друг другу кукиши, плевались и говорили шипящим шёпотом слова, от которых мне хотелось провалить детей сквозь землю и самому провалиться вслед за ними. Вивальди их интересовал как снег юрского периода, если бы он тогда падал. Но до конца мы досидели. Все стали хлопать и даже устроили оркестру овацию. Начались бисы. Сначала исполнили одну вещь, потом другую. А мы всё продолжали хлопать. Не все, конечно. По крайней мере, двое не хлопали. Тут сын стал дёргать меня за рукав и кричать сквозь шум аплодисментов: «Папа, да прекратите же вы хлопать! Неужели вы не понимаете — если сейчас же не перестать хлопать, то они не уйдут, а исполнят ещё что-нибудь».