Андрей Дмитриев - Дорога обратно (сборник)

— Таких могилок не бывает, — со знанием жизни говорила им Мария. — Это печь для щучьего Емели, а не могилка.

— Мария Павловна! — взывала мать. — Читать ты не умеешь, но поверь мне, учительнице, на слово. Видишь эти буквы на обелиске и эти цифры?.. Тут золотом написано: Пушкин, и — годы жизни через тире.

— Памятный знак, — уверенно отбивалась Мария. — Таких теперь сколько хочешь. Кто-то наплел, будто под ним Александр Сергеич, а вы и уши развесили.

Родители мои смирились и засунули альбом с фотографиями подальше на книжную полку.

На пустой площади готовился к отправке один-единственный автобус. Его пассажиры в грязных жеваных рубашках уже поднимались в переднюю дверь — зевая, переругиваясь, окликая друг друга по фамилиям. Водитель курил, прохаживаясь в сторонке. Еще на подходе к Пушкинским Горам Мария вдруг нащупала в кармане юбки монету, застрявшую в складочках шва: целых полтора рубля старыми — и поторопилась увидеть в этой нечаянной находке счастливое предзнаменование. Сжав монету в кулаке, она смело приблизилась к водителю. Тот поколебался, оглядывая ее всю, с тюбетейки до тряпичных туфель, однако же узнав, что у нее всего лишь пятнадцать копеек новыми, развел руками:

— Что я могу, женщина?.. Мест нету ни одного. Автобус мой не рейсовый, служебный мясокомбината. Они все злы с похмелья, не пустят никого чужого стоять в проходе и глаза мозолить…

Автобус ушел, оставив по себе вонь паленой резины. Милиционер, отдыхавший в коляске своего мотоцикла, глядел из-под фуражки лениво, но недобро. Солнце катилось вниз; Псков был неблизок, а как далек, Мария не знала. Собравшись с духом, она тронулась в путь, но, прежде чем выйти на окраину, купила в киоске возле магазина за тринадцать копеек новыми книжку пушкинских стихов. Думала, затемно прибредет, всех перебудит, все мы будем ее ругать и ей не верить — она покажет эту книжку, и мы ее простим, накормим и уложим спать… Уличная пыль, тень палисадников, акации — остались позади; пошли сплошные огороды. Две старухи, по виду мать и дочь, пахали свой огород: дочь впряглась в ремни, мать шла за плугом. Мария на ходу прикинула, помочь ли им ради какой-нибудь еды, но раздумала помогать, решив поберечь силы для долгой ходьбы, сказав себе для верности: «И что за прок пахать в июне?».

Шмель гудел над дорогой. Босой цыган в сиреневой рубашке ехал неспешной рысью вдоль обочины на коричневой сытой лошади. Поймал и обломил ветку придорожной липы, поднес ее, привстав и подавшись вперед в седле, к лошадиной морде, и лошадь, перейдя на шаг, принялась жевать, шумно двигая губами. Когда на ветке не осталось листьев, цыган стегнул ею по крупу лошади, добавил босыми пятками по круглым ее бокам и рваным галопом поскакал далеко в поле. Солнце клонилось к закату, когда Мария вышла на большое шоссе.

— Дал бы хлебушка, если есть, — сказала она мужичку, собиравшему щавель в придорожной канаве.

— На, догадливая, — мужичок неохотно достал из кармана два куска черного, склеенные влажной солью.

Поблагодарив, Мария спросила, где Псков. Мужичок показал.

— Далеко ли?

— Кто ж его знает, — ответил мужичок и задумался. — Может, каких сто двадцать километров тут и будет… А может, и далеко.

Превозмогая колотье в груди, озноб и похмельный гул в голове, Мария шла очень быстро — и потому, что всем своим опытом знала: медленный шаг изнуряет в вынужденном долгом пути, и потому, что чувствовала: озадаченный ее намерением идти в Псков, где он, поди, и не бывал никогда, мужичок глядит и глядит ей в затылок. Она, что ни шаг, встряхивала головой, пытаясь сбросить этот досадный взгляд, но не могла избавиться от него даже в ночи, когда мужичок давно уже спал себе, поев своих щавелевых щей. Не позволяя себе ни минуты отдыха, она шла во тьме вдоль черной обочины, сжимаясь в комок всякий раз, когда проносились мимо нее, беспокоя издалека нарастающим зудом, оглушая мгновенным ревом моторов и обжигая светом фар остывший асфальт, редкие автомобили — потом они исчезали, недолго зудя и мигая вдали; вставала глухая, как удар, тишина.

Не зная времени и не чувствуя его, Мария без передышки отшагала почти целую ночь. Она поняла это, пусть еще и не начинало светать, по тому, как задышала во тьме чья-то проснувшаяся жизнь: зашуршало в траве и кустах, словно бы вздохнуло и зашелестело в воздухе над дорогой, даже птицы стали подавать голоса, даже автомобили принялись вроде бы чаще и веселее сновать туда и сюда по шоссе. Ноги Марии, онемев, отказывались идти дальше. Она свернула с обочины, продралась, оцарапавшись, сквозь кусты, в которых кто-то порхнул, улетая или улепетывая, — совсем отупевшая от усталости, она даже не испугалась. Прошла мокрой стерней к чернеющей во тьме копне, забралась в нее, чихнула и сразу уснула без снов.