Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

В тот миг Ишхан решил, что Лива недовольна его неловким жестом, но это был немой упрек за все, что ею было пережито: и за бакинский ужас, и за амасийский сон, и за житье в чужом московском Лианозове, как если б он, Ишхан, во всем был перед нею виноват. Свадьба сына ей казалась слишком шумной, невеста — больно бойкой; дудук вытягивал ей нервы.

Упрек, похоже было, навсегда застыл в ее глазах. Он не был высказан ни разу, и обращен он был не к одному Ишхану, как тот сумел заметить, но ко всему и всем вокруг. Глаза ее отталкивали все и всех, как антистатик — пыль: соседей, их детей, собак, прохожих, тополя, машины, рекламы, обои, телевизор, даже Ишхана, Гамлета, Карину. Когда молчать было невмочь, Ливин истошный злобный крик был всегда об одном — о той стипендии, что не по делу отняли у сына; тут доходило до головокружения, до криза; Ишхан все чаще вызывал ночами неотложку.

«Что с ней?» — спросил однажды Гамлет. Ишхан ответил: «Я смирился и опять живу. А твоя мама не смирилась, и потому никак не может начать жить. Она не смирилась, и потому та жизнь ее не отпускает».

Гамлет, подумав, твердо возразил: «Нет, все наоборот. Та жизнь ее не отпускает, держит, и из-за этого мама никак не может смириться. Чтобы смириться, ей нужна совсем другая жизнь».

И он пустился хлопотать о переезде в Калифорнию на попечение диаспоры, благо Ишхан и Лива имели оба статус беженцев. Гамлет с Кариной беженцами не считались. Гамлет в подробных, долгих разговорах успокаивал отца: «Сначала вы переберетесь. Там обустроитесь и в океане накупаетесь, потом и мы уж к вам, уж как-нибудь, уж ты-то меня знаешь». Лива в те разговоры не мешалась и даже не прислушивалась к ним, как если бы они ее и не касались, но наконец Америка дала добро, и глаза Ливы изменились. Они не упрекали больше никого и не отталкивали, но все же избегали других глаз. Они всегда теперь глядели с беспокойством куда-то мимо и поверх лиц и предметов, и это было беспокойство человека, который пробудился и сорвался с места, куда-то устремился и боится опоздать…

Узнав о том, что до отъезда — меньше полугода, Лива впала в панику: «Что делать? Мой английский — ноль!.. У меня дома был французский, у меня в школе был французский, и в институте был опять французский, просто кошмар!».

Увидев Ливу, шевелящую губами над учебником английского для средних школ, Ишхан заметил Гамлету: «Ты вдохнул в нее будущее». «Вдохнул я или не вдохнул, — ответил строго Гамлет, — но ты бы тоже взялся за язык».

И вот они уже вдвоем, Ишхан и Лива, с утра до вечера губами шевелили над учебником; даже пытались разговаривать друг с другом по-английски.

«Ай эм ё хазбент, — говорил Ишхан. — Хау а ю, май диар Лива?» «Барев дзес, Ишхан мой, — говорила Лива, потом спохватывалась, жмурилась в испуге, потом бросалась перелистывать учебник и, найдя нужную страницу, торопливо отвечала, как положено: — Ай эм ё вайф. Май лайф из вери хаппи».

Английский не давался ей, она мало-помалу перестала шевелить доверчиво губами над раскрытыми страницами учебника, но лишь рассеянно их переворачивала. «Ах, поздно; ничего уже не сделать и не успеть», — говорила она Ишхану. «Здесь не успеем — там, в Лос-Анджелесе, наверстаем, — подбадривал ее Ишхан. — Там он как воздух; он там выучится сам собой». Лива не верила, горько-насмешливо качала головой, больше к учебнику не прикасалась. «Он и не нужен тебе вовсе, — не сдаваясь, уверял ее Ишхан. — Можешь вообще не знать английского — просто живи, купайся в океане и говори со мной». Лива, однако, заскучала и говорить с ним перестала, лишь иногда, словно вдруг вспомнив что-то важное, хватала его за руку: «Карине передай, я недовольна: она, по-моему, совсем рожать не собирается».

Ишхан не передал.

Он, будто раздувая и вороша остатки теплых углей, пытался помешать ее глазам потухнуть, но вспоминать при ней о прошлых радостях Лива ему не позволяла, вслух предвкушать калифорнийское житье не соглашалась; Карину с Гамлетом воспринимала сухо; Ишхан не знал уже, что ему делать. Сказал ей как-то: «Лива, Лива, ты немножко приуныла; пойдем гулять куда-нибудь; сядем с тобой в любую электричку на платформе Лианозово, сойдем на станции, где много русского леса; мы из окна увидим, где его побольше, и сойдем».

«Оставь меня, я спать хочу», — сказала ему Лива и уснула; и однажды не проснулась.

…Ишхан прислушался: лес вдалеке скрипел, ныл и трещал ломающимися сучьями; кто-то, дороги в темноте не разобрав, пытался сквозь него продраться к берегу со стороны пансионата; глухие вскрики донеслись оттуда, как если б этот кто-то сослепу поранился о ветки.