Фрэнсис Спаффорд - Страна Изобилия

— Не волнуйтесь, — сказал он. Бульк. — Я разберусь.

— Давай, братишка, — сказал Саша.

Кажется, наступил вечер. Мать зажигала керосиновые лампы. Какие-то люди приходили и уходили, но Эмиль решил, что вернее всего будет сосредоточиться на освещенной лампой деревянной столешнице прямо перед собой.

— Давай, дедушка, расскажи нам чего-нибудь, — попросил кто-то. — Как у тебя нынче с памятью? Все на месте?

— Ну, попробую, что ли, — в голосе старика звучало сомнение. — В некотором царстве, в тридевятом государстве жил- был один бедный мужик, и была у него… э-э-э… волшебная кобыла. Нет, не так: и купил он волшебную кобылу, купил за… Или нет, или это жена у него волшебная была? Черт, да я же все знал когда-то. Не, забыл. Я вам лучше вот что, — продолжал он, — я вам лучше песню спою, из той фильмы, что нам парень с грузовика показывал.

И он колеблющимся голосом затянул мелодию, в которой Эмиль едва сумел распознать “Марш веселых ребят” из старого кино.

— Тут что-то стряслось?

Вопрос Эмиля прозвучал бестолково. Саша засмеялся Магда наклонилась к нему, лицо ее было розовым вихремв конце длинного туннеля.

— Ты как себя чувствуешь, нормально?

Он чувствовал себя нормально, все было очень даже нормально. Они ведь это уже проходили, разве нет? Он размышлял про себя о том, что народное хозяйство — своего рода история, хоть и не из тех, что в романах. В этой истории многим главным героям так и не суждено встретиться, однако они влияют на жизнь друг друга не меньше, чем если бы толкались в одном тесном доме, влияют посредством тех длинных цепочек, по которым перемещается стоимость. Пустячные решения в одном месте могут произвести лавиноподобный, громадный эффект в другом; и наоборот, вещи, которые более всего поглощают сознательное внимание персонажей — то, что разрывает им сердце, то, что, по их мнению, упорядочивает или оправдывает их жизнь, — порой не обладают ни малейшим эффектом, сходят на нет, словно никогда и не происходили. И все-таки в этой истории безличные силы могут иметь последствия глубоко личные, способны менять в основе то, как люди надеются, любят, работают. Странная это была бы история, если послушать. Поначалу она, возможно, представится шумной путаницей с хаотичными отступлениями в совершенно, казалось бы, различных направлениях. Но если запастись терпением, то мало-помалу ее своеобразные законы сделаются ясны. В конце все обретет смысл. Да, размышлял Эмиль, все в конце концов обретет смысл.

Это только присказка, сказка впереди!

Проблема состояла в том, что Маркс предсказал не ту революцию. Он говорил, что социализм наступит — не в отсталой аграрной России, но в наиболее развитых, передовых странах: в Англии, или в Германии, или в Соединенных Штатах. Капитализм, рассуждал он, порождает нищету, но в то же время стимулирует прогресс, и революция, которой предстоит освободить человечество от нищеты, произойдет лиТеневыешь тогда, когда капитализм исчерпает себя по части прогресса, да и по части нищеты. К тому моменту денег, вложенных капиталистами, отчаянно стремящимися не терять свои барыши, будет столько, что инфраструктура производства товаров достигнет состояния, близкого к идеальному. В то же время из-за погони за более высокими прибылями понизится заработная плата рабочих, они окажутся на грани полной нищеты. Это будет мир замечательных машин и людей в лохмотьях. Когда противоречия станут невыносимыми, рабочие начнут действовать. Они отменят общественный строй, по своей жестокости и примитивности превосходящий, как это ни абсурдно, производственные линии на заводах. И очень скоро им будет рукой подать до рая на земле — ведь Маркс ожидал, что победоносные социалисты будущего сумеют взять весь аппарат капитализма, весь его прекрасный механизм, и двинуться с ним вперед, в новое общество, не прекращая активной деятельности, не снижая темпов производства, но теперь уже на благо всех, а не малочисленного класса владельцев. Не исключено, что при переходе к новому миру изобилия на короткое время возникнет необходимость в решительно настроенном правительстве, но “диктатура пролетариата”, как она представлялась Марксу, строилась по образцу “диктатур” Древнего Рима, при которых республика то и дело призывала на службу своих уважаемых граждан — руководить обществом в экстренных ситуациях. Диктатура Цинцинната продлилась один день; затем, покончив с трудностями, которые одолевали римскую армию, он вернулся к своему плугу. Диктатура пролетариата, вероятно, продлится немного дольше, возможно, несколько лет. И разумеется, когда все общество начнет нажимать на рычаги двигателей изобилия, появится и возможность улучшить до блеска доведенную технику, унаследованную от капитализма. Но много времени это не займет. Для нового мира не нужно будет создавать производственные мощности. Это уже сделано при капитализме. В самом скором времени отпадет даже необходимость распределять вознаграждение за труд пропорционально вкладу каждого. Все “источники общественного богатства польются полным потоком”, и каждый сможет иметь все что угодно или быть кем угодно. Неудивительно, что образы грядущего устройства общества у Маркса были столь редки и столь туманны: оно представлялось ему соответствующей приличиям идиллией весьма неопределенного характера, когда доставшиеся в наследство производственные линии, вовсю гудящие где-то на заднем плане, позволяют людям на переднем плане предаваться удовольствиям, “утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике, — как моей душе угодно…”