Тарас Покровский - Наказание и преступление. Люстрация судей по-Харьковски

А пока, единственной реальной надеждой и для отца, и для себя самого Куля видел теперь только в предстоящем суде. Он предполагал, что безумное обвинение его в большом количестве деяний по разным статьям УК было специальным ходом следователя для каких-то своих целей пока дело находилось под следствием, а для суда большинство этого маразма значения иметь не будет. В худшем случае думал он скорее всего останется две или три статьи, из которых одна тяжелая, где обвинение состоит в присвоении средств с использованием служебного положения, так как она шла основной во всем обвинительном заключении, и пара легких, где останется подделка протокола Љ1 и служебный подлог. Все остальное, по Кулиному уразумению, должно было почти самопроизвольно развалиться, как во-первых ненужное, ведь одной тяжкой статьи достаточно было, чтобы засадить Кулю до скончания века и отобрать у него все, что только было возможно, и во-вторых, как кричаще абсурдное, чтобы не портить своим маразмом общий вид окончательного судебного решения. Но и это предположение в теории не устраняло практической потребности в деньгах, и что характерно, в том же самом количестве, как и заявлялось ранее.

Еще одним потенциальным источником появления более-менее крупной суммы для возможности ведения предметного диалога с судьей был родительский дом. Накануне финансового кризиса и заезда в тюрьму Куля в пригороде Харькова купил родителям дом, чтобы они к пенсионному возрасту могли жить поближе к сыну. В период интенсивного роста цен на недвижимость он увидел выгоду в том, чтобы застолбить понравившийся вариант, купив его в кредит за банковские деньги, оформив договор без штрафных санкций за досрочное погашение. По задуманному плану родители за два-три месяца продали бы свой родительский терем, и за вырученные деньги, переехав в пригород Харькова, рассчитались бы с банком вернув финансовую ситуацию в прежнее паритетное положение. Так тогда виделось делать выгоднее, чем действовать поступательно в классическом виде. Теперь, когда на этот дом в пригороде, кроме банковского ареста на отчуждение, как на залоговое имущество, был наложен еще и ментовской арест, продать его было не реально, но жить в нем никто не запрещал. Всю эту историю Куля подводил к тому, что было бы не плохо, продав родительский дом, использовать вырученные деньги для решения его проблемы. Ста тысяч долларов по послекризисным ценам за него конечно уже было не получить, но половину еще было реально. Отцу Куля прямо об этом пока не говорил, боясь расстроить его и без того больное сердце. Любой напуганный беспрецедентными обстоятельствами человек, при таких раскладах побоялся бы вообще остаться без своего угла, особенно на старости лет. Поэтому, пока на родительское гнездо не находилось реального покупателя, этот вопрос на серьезный уровень обсуждения, им не поднимался. Героически стойко держалась мама. Слез конечно было много, но реки материнских слез воспринимались и переносились полегче, чем скупые отцовские росинки. Бодрый, здоровый и оптимистичный вид сына ее сильно успокаивал, а все остальное для нее было уже не главное. Мама незыблемо верила в бога, и это давало ей силы. Она не сильно боялась остаться без жилья веря, что бог их не оставит, а заточение и страдания сына воспринимала, как неминуемое наказание божие за его деяния грешные. Все остальное, все рассказы Павла о его невиновности, о том, что его подставили, для нее были не существенны. Она любила его, как любая мать любит единственного сына, не взирая на то, что он оказался вдруг для кого-то большим негодяем, и покорно мирилась с любыми обстоятельствами, окружающими его, молясь при этом за него, и настойчиво убеждая самого жить по заветам божьим.

Встречи с супругой Ириной были самыми долгожданными. Пока ее не признали общественным защитником, они встречались в специальных боксах суда, где держат зэков, которых ежедневно сюда привозят из СИЗО на судебные заседания. Но кроме того, что эти помещения были чрезвычайно грязными, душными и вонючими, так еще и аренда их у конвойной службы суда стоила четко триста гривен в час, что для Ирины, у которой были проблемы с работой, было очень дорого. Зато когда позволили встречаться официально на следственных кабинетах СИЗО, Куля отводил душу на столько, на сколько это получалось, учитывая, что в этих кабинетах двери на замок не закрывались и имели обязательно смотровое окно. Вряд ли что-то могло его остановить в те минуты. Мандраж накануне встречи с женой у него появлялся еще с вечера предыдущего дня. С утра его уже колотило по-взрослому так, что даже дрожали руки, а когда он заходил в кабинет и оставался наедине с Ириной, он чувствовал себя и вовсе как в юности, перевозбужденным и счастливым. Он обнимал, тискал свою любимую, как изголодавшийся маньяк напавший на своего идола с глянцевой обложки журнала, жадно и нескромно. Полноценным сексом это было назвать тяжело, особенно для Ирины, которой в тех условиях было не реально расслабиться от постоянной опасности быть кем-то "попаленным", но для Кули, изолированного уже почти три года, и сильно уставшего от самоудовлетворения, это была реально вспышка счастья в мрачной тюремной жизни. И каждый раз, когда им приходилось прощаться после каждой такой встречи, каждый раз буквально отрывая от себя свою часть, свою любимейшую и желаннейшую женщину, свою мечту и путевую звезду, Куля ощущал невыносимое характерное щимление у себя в груди от наплыва волны, выжигающей внутри все живое, от переживания жуткой несправедливости творящийся с ним. Но самой трепетной, до боли приятной и одновременно мучительной была для него тема о дочери. Не поднимать ее вообще, чтоб не мучаться и не знать, как она растет, как живет, как ходит в садик и как скоро пойдет в школу, как у нее растут длинные волосы, и как она потрясающе любуется собой перед зеркалом, одевая какой-нибудь наряд, он не мог. Он слушал Ирину, смотрел фотографии и казалось забывался, отвлекаясь от реальности, но стоило ей засобираться уходить, как реальность возвращалась, надолго ложась на сердце тяжелым грузом. Отдельным испытанием был разговор с дочуркой по телефону. Слышать ее звонкий голос, и при этом не иметь возможности посмотреть ей в глаза, обнять ее, подхватить на руки, подбросить над головой, было невыносимо. А еще было нестерпимо больно слышать по-наивному настойчивый вопрос, который Настюха задавала каждый раз о том, когда же ты папа все-таки приедешь из своей командировки?