Элис Манро - Дороже самой жизни (сборник)

Конечно, эта девушка, эта чаровница, подробности о которой я из него вытянула, могла быть вымышлена. Могла быть творением чьей угодно фантазии. Но я так не думала. Она была своим собственным бойким творением. Так обстоятельно она себя любила.

Конечно, я помалкивала об откровениях мужа и тех подробностях, которые позже оказались в его стихах. Он тоже почти не говорил об этом — лишь вставлял иногда словечко о том, как выглядел Торонто, оживившись с наступлением войны, или о тогдашних дурацких законах, ограничивающих продажу спиртного, или об идиотском обычае водить солдат торжественным строем на церковные службы. Я подумала, что, может быть, он преподнесет ей какую-нибудь книгу своих стихов, но, по-видимому, ошибалась.

Он устал и пошел спать. Мы с Гвен — или Долли — постелили ей на диване. Она присела на диван с последней сигаретой, заверяя меня, что беспокоиться не о чем — она не собирается устраивать пожар и даже не приляжет, пока не докурит.

У нас в комнате было холодно, окна открыты гораздо шире обычного. Фрэнклин уже спал. Он в самом деле спал — я всегда вижу, когда он притворяется.

Я терпеть не могу ложиться спать, оставляя немытую посуду на столе, но при мысли о том, что Гвен непременно вызовется помогать с мытьем, я поняла, что ужасно устала. Я собиралась встать утром пораньше и все убрать.

Но когда я проснулась, уже полностью рассвело, с кухни слышалось звяканье, и в доме пахло завтраком и сигаретами. Еще с кухни доносился разговор, причем говорил Фрэнклин, хотя я ожидала, что это будет Гвен. Я слышала, как она смеется после каждой его реплики. Я тут же встала, торопливо оделась и даже уложила волосы — обычно с утра я этого не делаю.

Все давешнее чувство защищенности и все веселье улетучились. Спускаясь по лестнице, я старалась шуметь как можно больше.

Гвен стояла у раковины, а перед ней на сушилке выстроился ряд сверкающих банок.

— Я все помыла руками — боялась не разобраться, как у вас посудомоечная машина работает. Потом зацепилась глазом за эти банки наверху и решила заодно и по ним пройтись, чтоб два раза не вставать.

— Их не мыли лет сто, — сказала я.

— Угу, я так и подумала.

Фрэнклин сказал, что выходил и пробовал снова завести машину, но ничего не вышло. Зато он дозвонился в авторемонтную мастерскую, и они обещали прислать кого-нибудь посмотреть машину после обеда. Но он сказал, чем сидеть и ждать, лучше он сам отбуксирует машину туда, и тогда они смогут заняться ею этим же утром.

— У Гвен будет время вымыть всю остальную кухню, — сказала я, но ни один из них не оценил мою шутку.

Фрэнклин сказал, что нет, Гвен лучше поехать с ним — в мастерской захотят поговорить с ней, поскольку это ее машина.

Я заметила, что он запинается на имени Гвен, намеренно заставляя себя не называть ее Долли.

Я сказала, что пошутила.

Он предложил приготовить мне что-нибудь на завтрак, но я отказалась.

— Вот как она сохраняет фигуру, — заметила Гвен.

И почему-то даже этот комплимент оказался смешным — стал для них поводом посмеяться вместе.

Ни один из них не подавал виду, что догадывается о моих чувствах, хотя — мне казалось — я вела себя странно и любые мои слова звучали как попытка обиженно съязвить. «Они так поглощены друг другом», — подумала я. Я сама не знала, откуда всплыло это выражение. Когда Фрэнклин вышел готовить машину к буксировке, Гвен пошла за ним, словно не хотела ни на минуту выпускать его из виду.

Уезжая, она крикнула, что страшно мне благодарна.

Фрэнклин нажал на гудок в знак прощания — обычно он так не делал.

Мне хотелось побежать за ними и измолотить их кулаками в фарш. Я ходила туда-сюда, и мной все сильней завладевал трагический подъем. У меня не было сомнений в том, что я должна сделать.

Вскоре я вышла и села в машину. Ключ от дома я бросила в щель для писем на передней двери. Я взяла с собой чемодан, хотя уже успела забыть, что именно туда положила. Я написала короткую записку, в которой говорилось, что мне надо проверить кое-какие факты, связанные с Мартой Остенсо, а потом принялась за вторую записку, подлиннее, — я собиралась адресовать ее Фрэнклину, но не хотела, чтобы ее видела Гвен, когда вернется вместе с ним (как она непременно должна была сделать). Я писала, что он должен получить свободу, чтобы поступать как хочет, и что единственное, чего я не могу перенести, — это обман или, может быть, самообман. Он должен признаться сам себе, чего хочет, — другого выхода нет. Заставлять меня на это смотреть — нелепо и жестоко, так что я намерена убраться подальше.