Елена Крюкова - Русский Париж

— Мы здесь чужие.

— Да. Мы здесь чужие. Но здесь мы выживем. А в Японии…

— Я хочу к своим. К тете. К брату. В Хиросиму.

Ее лицо смешно и жалко сморщилось, как у жующего морковку кролика.

Юкимару глубоко и тоскливо вздохнул.

— Ты поедешь в Хиросиму. Но не теперь. Ты понимаешь, что это невозможно?

— Юкимару, — сказала Изуми.

И больше ничего не сказала.

Юкимару понял: «Если ты не отправишь меня в Японию из этого вертепа — я наложу на себя руки».

Сел рядом с ней на пол. Обнял за плечи. Прижал к себе.

— Хорошо. Я куплю тебе билет на пароход. Ты поплывешь сначала до Нью-Йорка. Потом от Нью-Йорка — до Сан-Франциско, через Панамский канал. Потом от Фриско поплывешь через Тихий океан… к нам… домой. — У него сорвался голос. Он взял себя в руки. Улыбнулся. Погладил Изуми по щеке. — Ты у меня будешь просто Магеллан.

— Ты дашь мне денег?

Всхлипывала.

— Я дам тебе много денег.

Какой он добрый, ее муж. Он простил ей первую и самую страшную измену — когда ее из-под венца украл тот ужасный человек… тот русский. Сейчас он знаменитый актер. Она никогда не ходит смотреть фильмы с ним. Никогда.

— Ты думаешь, я хорошо доберусь?

— Вот видишь, ты уже боишься.

Так сидели на полу, обнявшись, памятником любви, измене, разлуке, прощенью.

— В Хиросиме я буду в безопасности. В покое. Я хочу помолиться моему бронзовому Будде. Я так давно не видела его. Я так устала от войны. От этих черных адских форм. От слез… от голода… Людей забирают в гестапо. В лагеря! Меня примут за еврейку, я ведь черненькая, и заберут! И расстреляют!

— Тебя не расстреляют. Ты моя маленькая. Ты моя куколка. Ты моя дынная косточка.

Юкимару унес жену, заплаканную, задрогшую на сквозняке, в постель, напоил горячим глинтвейном. Она уснула. Ее нежные пухлые губы выпачкались красным вином. Он долго сидел рядом, глядел на нее.

Додо Шапель сидела, положив ногу на ногу, в кресле. В пошивочной мастерской.

Среди своих портних и полуголых манекенщиц.

У мадам Шапель сегодня хороший день — Пако Кабесон зазвал ее на обед, и она пошла, хоть затворницей в Париже прослыла. Обед был хоть куда! И Пако хоть куда. Все такой же: козявка, жучок-паучок, от горшка два вершка, не видать, как по земле ползает, а хорохорится: «Бошей на фонарь! Мы все равно их всех на фонарях вздернем!». Это тебе не времена Марата, дергала плечом Додо, не выдумывай. У бошей оружие и беспримерная наглость, а у нас что? В нас даже веселье выдохлось, как старый сидр, не говоря уж о геройстве! Пьешь тебя — а ты без пузырьков, в нос не шибаешь!

Мы им в нос дерьмом шибанем, дай срок, хмурился Кабесон и ударял бокалом о бокал Додо.

И она пила вместе с ним — за победу Франции.

Распятой, замученной, зачумленной, под немцем корчащейся Франции.

Разве труп воскреснет?

Пила! Одно веселье — пить. Пить и курить.

Для своего возраста ты слишком много куришь, Додо. Твои молодые любовники…

Что — любовники? Не любят, когда от тебя воняет табаком?

Ничего, пусть терпят. Ты Додо, а они никто!

Портниха в мелких кудерьках, беленькая овечка, подскочила, креп-жоржет в руках вертела:

— Мадам Шапель, дайте-ка ручку!.. приложу кусочек… отличное будет платьице…

— Не мадам Шапель, а Додо, — отчетливо сказала Додо, выпустив струю дыма. — Не ручку, а руку. Не платьице, а платье! Что вы все сюсюкаете! Как грудники! Говори по-человечески!

— Хорошо, мадам Додо… конечно… да-да-да…

Овечка отскочила. Сквозь прозрачный креп-жоржет просвечивал острый локоть, острая грудка. Жесткий, по старинке, бабушкин лифчик носит девка. А грудь должна быть свободна. Упруга и свободна.

Снова затянулась. Выпускала, озоруя, дым изо рта колечками. Манекенщицы приседали перед портнихами, портнихи облачали их в свои изделия. В ее изделия. Она, Додо, освободила женщин от корсета. От юбок в пол. Освободила им шаг, шею, взгляд; руки от буфов, живот от складок. От складок жира. От складок пыльного бархата. От складок лживого запрета.

«Женщина, живи!» — сказала ты Европе своей свободной модой, и женщина стала жить. А не прятаться. За спину мужа; за сундук, где кабачки и тыквы на зиму запасены.

А Пако хорош, хорош. Женат в который раз! Новая супружница прелесть: марокканка. Грива до небес, черный водопад. Пако зовет ее смешно: Ежик. Мой Ежик. Сюсюкает, да! Но ему можно все. Даже слюни пускать, как младенцу. Гениален. Ему и краски не нужны. Своими слюнями, кровью, спермой, мочой он может мазать, поливать свои картоны и холсты — и все будет божественно.