Леонид Костюков - Великая страна

За изуродованным небоскребами горизонтом вставало огромное солнце. Оно пробиралось за громадами домов, там и сям вырываясь ослепительными лучами, полыхая в черных стеклах боковых зданий розовым огнем. Кто я, — отчетливо подумала Мэгги, — зачем я здесь. Черная птица, борясь с вертикальными воздушными потоками, летела между небоскребов.

— Месяц я был совершенно счастлив.

— Ура, Гэри. Месяц. Нам осталось выстоять всего месяц, и мы разопьем мартини, а потом поспим часок и съездим к моему приятелю-художнику на Бродвей. Ты не представляешь, какая у него студия. Раньше там был склад наркоты одной парагвайской группировки, ее разогнали фараоны, но если хорошо принюхаться, аромат остался. А что связывает нас с прошлым вернее запаха? Он рисует какое-то дерьмо из пульверизатора, это мне вовсе не нравится, у меня архаичный вкус. Мне подавай Рафаэля или Веласкеса, понимаешь, Гэри, уж такая я сопля в современном искусстве. Мэгги, ты просто обалдеешь там, ты сядешь на пол, как китайская Барби, и будешь хлопать глазами, как секунды на цифровых часах, а пасть разинешь, словно в угоду стоматологу. Ну же, Гэри, что ты молчишь, разве не видишь, что мы просто плывем от нетерпения?!

— Извини, Лиза, если я тебя расстрою, но месяц назад я проснулся в пять утра с твердым ощущением: случилось непоправимое . Знаете, в моем классе училась одна девочка, Эльби, кстати, ее полное имя было Алабама, так ее мама научила чуть что травить. То есть, почувствует она даже не боль, а крохотный укол в животе или тень недомогания, сразу так деликатно отходит в кусты — и мы слышим характерный звук… знаешь, Лиза, много лет спустя я попал в зоосад со своими детьми и услышал, как ревет окапи. Ты не поверишь, один в один…

— Что же тут удивительного, Гэри, просто окапи реветь тоже учила мама.

— Да, видимо, дело в этом. Так вот, я приучился вытворять с собственной душой то же, что маленькая Эльби с желудком. И присмотревшись к своим трофеям, я обнаружил там стыд.

— Стыд?

— Уверен, Лиза. Стыд.

— Да ты просто динозавр, Гэри. Я молчу. У меня в голове возбудилась тысяча примеров, и все они кинулись к лифту, который ведет к языку, но я молчу. Ты видишь, мне эти примеры кажутся сейчас неуместны. Я скажу коротко: не то чтобы я не видела в своей жизни людей, которые чего-то стыдятся. Я знала одного парня с испанскими корнями, который элементарно стыдился того, что у него была задница. Эта задница совершенно чинно себя вела, можно сказать, жила затворницей, никогда никому не показывалась, как восточная леди, а всю свою функциональную сторону исправляла в строго отведенных для этого местах. Но нашего мачо угнетал сам факт ее существования. И его не утешало, что задница есть у всех и каждого, вплоть до Авраама Линкольна. Я веду к тому, что многие стыдятся. Но — сейчас будет немножко сложно, Гэри, напряги мозги, — стыдливые вокруг меня всегда стыдились признаться в предмете своей стыдливости. Удалось тебе поймать?

— Да. А как ты узнала, что этот испанский парень…

— Прекрасный вопрос. Эти сведения из него выудил один психоаналитик под глубоким гипнозом, а потом рассказал своему сексуальному партнеру Фреду, довольно гнусноватому лысеющему типу из Флориды с фигурой, как у шахматного ферзя, а уже Фред…

— Я вижу. Что ж, Лиза, я не стыжусь признаться в том, что испытал дикий стыд, в сравнении с которым первородный стыд Адама после вкушения яблока показался бы стыдом старого близорукого нудиста перед зеркалом.

Мне стало стыдно перед моей женой Элизабет. Если сказать прямо, я обгадил ей молодость: сперва не решая своих проблем, а потом решая свои проблемы, выясняя свои запутанные отношения с Господом. Но ведь, Мэгги и Лиза, строго говоря, отношения с Господом можно выяснить и после смерти, а отношения с любимым человеком — нет. Я скажу вам больше, если ты придешь к гармонии с любимым человеком, ты придешь и к гармонии с Господом. Когда я думал об этом, слезы текли у меня по щекам, как дождевые капли по ветровому стеклу.

Три дня я собирался с духом, чтобы испросить прощения у Лиззи. И на четвертый день я купил лучших цветов у одной глуховатой хорватки на углу Тридцать шестой, надел лучший свой костюм и вошел к Лиззи в комнату.

— Что случилось? — встревоженно спросила она. — Кто-то умер? Ты собрался меня бросить?

Я в самых торжественных выражениях изложил Лиззи свой стыд, и предмет этого стыда, и стыд за этот стыд, и прочие гарниры, а потом в выражениях еще более изысканных, как кремовый узор на торте, обратился к ней с мольбой о прощении.