Леонид Костюков - Великая страна

В верхнем течении Миссури есть сырые и темные леса. В самых мрачных местах этих лесов растет белый цветок. Мои предки называли его поймай-солнце , и вот отчего: организм цветка так устроен, чтобы поворачивать сам цветок навстречу лучу, как локатор. Его стебель свободно выгибается, как стояк настольной лампы за восемь долларов. При нужде он может просунуть свой венчик в щелку между корнями секвойи. За счет ловкости и труда белый цветок получает каждый день свою порцию тепла и света, чтобы не умереть.

Белые женщины пристрастились покупать у чероки белый цветок. Взглянув на его чахлый вид и услышав его имя, они понимали, как нужно его содержать. Они ставили его на подоконник южного окна и отдергивали штору. А самые смышленые из них на ночь оставляли зажженную лампу позади цветка.

И цветок, следуя своей программе, ловил белыми лепестками огромное солнце, а на ночь, если хватало сил, оборачивался к белой ослепительной лампе, и сгорал в их огне за сутки или двое, потому что ему нужна была лишь капелька солнца, а в основном сырость и темнота. И когда он уже почти умирал, у него недоставало сил обернуться к горящему кругу. В тени он слегка приходил в себя и копил эти силы, но накопив, сразу дергался навстречу мертвящему огню, чтобы засохнуть в прозрачную смерть.

Я не помнил, как выбрался из двадцать третьей комнаты. Я поспешил к себе домой, и увидел лицо Лиз — оно мгновенно обернулось ко мне, словно белое лицо цветка.

И моя жизнь пошла, Мэгги, завертелась именно с этой минуты. Беспросветная, извините за дурной каламбур, история цветка поймай-солнце вроде как прорвала белесую пленку между мной и моей жизнью. Я увидел, что вовсе не все так сладко, как мне казалось. Это был дефект зрения, и я ведь это знал.

Латинистка с соседней кафедры, не та седовласая ведьма, Мэгги, та оказалась милейшей женщиной, другая, аккуратная белая мышь, так вот, она имела виды на часть моей нагрузки и писала декану, что я дешевыми способами повышаю в глазах студентов свой авторитет, например, пью с ними пиво в университетском баре. Отметим, Мэгги, что это была чушь: просто я там пил пиво и мои студенты тоже, и что такого, если они подсаживались ко мне? Душ в нашей ванной плоховато работал, и престранно — он исправно подавал горячую и холодную воду, но вовсе не смешивал их, так что стоять под его струей было холодно и горячо одновременно, и красноватые участки возникали на коже прямо между пупырышек, в правильном шахматном порядке. Сосед сверху… впрочем, Мэгги, стоит ли рассказывать вам перечень обычных неурядиц, которые так необходимы в общем узоре бытия?! У нас с Лиззи родились дети, мальчик, потом девочка, и мы торжественно прошли через все эти недосыпания, стоматиты, инфекции, диатезы.

Я был совершенно счастлив двадцать один год. И совсем не так, милая Мэгги, как до этого, а по-настоящему. То есть, со всем этим мусором, и пакостью, и гнилью. И Господь свидетель, никогда, никогда я не роптал на мелкие неприятности.

Мэгги вздохнула глубоко и с облегчением. В волнении прошлась по кухне, открыла форточку, оттуда донеслась пьяная песня:

Мэгги закрыла форточку. В поле ее зрения попались веселенькие пакетики Гэри, и она подумала, что главные проблемы еще впереди, ночь длинна, а силы на исходе. Словно отвечая этим ее внутренним соображениям, Гэри откашлялся и продолжал:

— Все началось с того, что наш пастор вручил свою душу Господу. Я полагаю, у него это получилось по-домашнему, без обычных формальностей, как, бывает, открывает счет в банке служащий того же банка. Так или иначе, ему на смену прислали другого попа, похожего скорее на лемура, чем на свинью. В его огромные глаза был словно вмонтирован рентгеновский аппарат, а вдобавок левый глаз время от времени продергивал легкий тик, так что исповедь превратилась в многозначную, с двойным дном беседу. «И это всё?!» — спрашивал чертов священник, читая что-то на задней стенке твоего черепа своими объективами и еще как бы хитровато подмигивая. «Всё». — «Ну, ла-адно». Эти рентгены явно обнаружили в моей душе уплотнения и метастазы. И я вдохнул и выдохнул, и нырнул в собственную душу, как сантехник в канализационный люк.

Как ни странно, Мэгги, как ни странно, ничего такого уж выходящего за обычные человеческие рамки я не находил в последних двух десятилетиях. Я плутовал, халтурил, попивал, покрикивал на детей, ссорился и мирился с тещей, лаялся с латинисткой, пару раз обожрался (впрочем, за это Господь, не дожидаясь Страшного Суда, покарал меня жестокой изжогой), злословил и суесловил. Ну и что? Я даже несколько раз изменил Лиззи с аспиранткой, правда, я сразу объявил этой аспирантке (ее звали Люси) что ничего серьезного у нас с ней не получится, но она сама опасалась серьезного, как вирусной инфекции. Да, Люси, рослая фигуристая самка словно с обложки журнала, это был полновесный грех в натуральную величину, мы засиживались на кафедре, а потом бросались друг на дружку, я помню, однажды она повесила свой бюстгальтер на бюст Мэттью Арнольда, а я разместил свои трусы на полке среди разнообразных грамот и кубков, завоеванных кафедральными спортсменами. Я покаялся лемуру, он потребовал подробностей, плотоядно выслушал их, подмигивая чаще обыкновенного, но грех отпустил быстро и легко. Так вот, последние двадцать лет не тревожили меня, но то, что предшествовало им, представлялось мне неким черным монолитом, тем большим, чем далее располагался он во времени, согласно какой-то мерзкой обратной перспективе. Я не мог ничего понять, пока одно слово не озарило мое сознание. Ропот.