Татьяна Чекасина: Ничья

Бабушка подрабатывала: любимый завод её не забывал. Она переписывала какие-то бумаги (содержание и назначение оных не разглашались). Для этой переписки, точнее, перепечатки, ей поставили дома пишущую машинку с электроприводом. Все использованные копирки сдавались под расписку. Эта, наполненная важностью работа, кажется, совсем не утомляла Октябрину Игнатьевну, а наоборот, придавала ей сил для дальнейшей жизни, каждый час которой был загружен до предела. Она много вязала, штопала и шила, при этом произнося длинные складные речи о мире, о войне, о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…

Те, кто знал Октябрину Игнатьевну лишь по-соседски, со стороны, поражались её энергией. Но что они знали! Они и половины не знали того, что может успеть за день Надина бабушка! У неё была, как она говорила, своя орбита, по которой она носилась с довольно приличной скоростью.

У Надиной мамы, ещё нестарой, но тихой и незаметной, тоже была своя орбита. По спецдоговорённости Октябрины Игнатьевны с руководством картонажной фабрики, которую они трое называли по-свойски картонажкой, слепая женщина склеивала детали картонок, доставляемых ей на дом. На самой фабрике Надина мама тоже работала, и зачастую даже подменяла заболевших работниц. Сама она ничем, кроме слепоты, не страдала, несмотря на морщины и худобу. Если работала две смены подряд, то, придя домой, едва успев поужинать, засыпала за шкафом в их второй, проходной комнате, как мёртвая. Но утром она снова шла на картонажку. Октябрина Игнатьевна, идущая по пути в магазины, провожала её до перехода для слепых.

Таким образом, к Надиному совершеннолетию, к её выпуску из училища, у неё имелся вполне приличный гардероб: костюмы, платья, несколько юбок, которые Октябрина Игнатьевна насобачилась шить сама с виртуозностью пошивочного предприятия, несколько вязаных вещей… Мутоновая шубка… К сему даже золото: цепочки, кольца…Не должна же Надечка быть хуже других! Напротив, она – лучшая из лучших – лозунг Октябрины Игнатьевны, который она, к лозунгам привычная, воплощала в жизнь. Даже пианино купили, не новое, правда, но хорошей фирмы. Надю научили в училище на уроках музыки бренчать. И Октябрина Игнатьевна, принявшая это занятие всерьёз, расстаралась, скопила, сэкономила и с такой радостью наблюдала, как полные, уверенные Надины пальчики берут аккорды! Надя Кузнецова была планетой, вокруг которой постоянно вращалась парочка спутников. Она сама ни в ком, казалось, не нуждалась. От неё ушла одна подружка, другая, им была не под силу роль спутников Нади Кузнецовой. У неё одной на весь выпуск было свободное распределение, она, само собой, должна была остаться в городе, а не ехать за восемьдесят шесть километров в какую-то деревню Кашку на должность единственной там деревенской учительницы…

А лучше всего ей надо было держаться подальше от школы вообще… К концу учёбы на практике Надя Кузнецова обнаружила, что ненавидит детей. Они ей казались такими же противными, как маленькие щенята, народившиеся у соседской собаки. Надя сунулась в эту ужасную квартиру напротив, в эту «антисанитарию», как говорила бабушка, с орущей музыкой, чтобы попросить от её имени уменьшить шум, и увидела у самого порога коробку из-под сапог, а в ней – щенят. Ей стало мерзко, она выскочила, забыв о просьбе. Дети (а это были всё первоклассники и второклассники) казались ей неумытыми. Грязными руками они касались своих лиц. Некоторые руками вытирали сопли, а потом хватали за рукав идеально чистого жакета молодую учительницу-практикантку Надежду Ивановну. И это – городская культурная школа! А что может быть в сельской, куда грозились всех распределить после окончания учёбы? Терпеливая дома, Надя Кузнецова за треть урока поняла, что нервы на пределе, что преподавать урок, который прекрасно знала, может только сквозь зубы. Зато дисциплина у неё установилась редкостная: она так свирепо, таким густым, вибрирующим на низких нотах голосом прикрикнула на шалунов, что все дети испугались и сидели, как мыши. Практика её кое-чему научила.

Жизнь с бабушкой тоже была наукой. Нелегко было выслушивать тирады. Они, пожалуй, и являлись платой, и, как теперь поняла Надя Кузнецова, далеко не единственной, за домашний рай. Надя научилась сжимать зубы, а иногда безо всяких усилий впадать в «прострацию». Бывало, Октябрина Игнатьевна говорила по часу, не умолкая. Её речь, громкая, внятная, её ораторские данные были рассчитаны не на какую-то клетушку, а на порталы цехов, ширь площадей, гул великих строек… При этом её руки свободно сновали, вывязывая для Нади очередную кофточку, глаза заглядывали в модное описание для вязания и снова упирались то в одну, то в другую молчаливых слушательниц. Они обе, и мать, и дочь, научились в речь Октябрины Игнатьевны вставлять подходящие реплики. Надя Кузнецова сидела с видом внимательной ученицы, а на самом деле думала о молоденьком преподавателе, в которого тайно и безнадёжно была влюблена некоторое время.