Татьяна Чекасина - Ничья

Надя услышала шаги под окном. Там кто-то хлюпал сапогами в мокром крапивнике. Наде захотелось позвать этого человека… Теперь, когда она поняла, что и нынешняя её мечта не сбылась, одновременно с болью испытала облегчение. Человек сам вошёл, так как дверь в школу оказалась незапертой.

– «Скорую» вызывали? – спросил мужчина в плаще. С плаща капало.

– Да, скорую, самую скорую… Увезите меня отсюда, пожалуйста, скорей, – лепетала Надя и чуть не добавила неосторожно: – к бабушке!

Женщина, на которой был не плащ, а белый халат, после осмотра успокоила: «Всё прошло хорошо; жаль, конечно, что вы потеряли ребёнка, но ведь вы так молоды…» Какие добрые хорошие люди! Они так посочувствовали, когда она рассказала им про то, как таскала воду из колодца, как вымыла чисто школу к первому сентября… «Вы не волнуйтесь, в больнице вас долго не задержат, могут быстро и выписать, только пока не надо ничего поднимать тяжёлого».

Всю дорогу до больницы Надя думала про бабушку свою Октябрину Игнатьевну. Да и потом, когда ей уже было совсем хорошо, когда предложили её увезти обратно в деревню Кашку… Да, да, скорей увезите, так как надо срочно позвонить бабушке и сказать, что просто не было телефонной связи, а теперь связь есть и всё у неё хорошо… Ей так хотелось немедленно, сейчас же кинуться в ноги бабушке, в её венозные, натруженные ноги, обнять их и заплакать… И сказать ей что-то такое, отчего бы она воодушевилась и стала говорить о добре, о зле, о нравственности и безнравственности…Захотелось Наде скорее туда, где любимый бабушкин цветник, где из окна пахнет гиацинтами, маргаритками и табаками, а за домом гремят трамваи. Позванивают и снова гремят…

Ничья. История первой любви

Молоденькие тополя еле дотягивались до фрамуг первого этажа. Листья держались крепко, иные не успели пожелтеть. Пересчитав тополя «по головам», Томка вернулась за стол и представила: школа, пустые коридоры. Голоса учителей слышны из каждой двери, покрытой новой, ещё непросохшей краской. Учителя говорят так уверенно, будто наперебой стремятся доказать важность именно своего предмета.

В прошлом году в этот день и час Томка сидела за партой у окна, откуда была видна большая берёза, широко раскинувшая ветви и будто горевшая каждую осень жёлтым огнём. Томка любила, не слушая учителей, глядеть на эту берёзу. А учителя всё говорили громкими голосами так, словно каждый учитель звал учеников идти по дороге именно той науки, которую и преподавал. Тамара Колясникова не соблазнилась ни одной из этих дорог, и потому сидела теперь под видом лаборантки в строительном НИИ. Прошёл месяц, но за время своей так называемой работы она не сделала ровным счётом ничего. Это именно так – ничего. Без преувеличений.

Ей давали копировать через кальку чертежи. Но ни один чертёж она так и не скопировала (у неё была тройка по черчению в школе). Тройка с натяжкой. Это была цена Томкиному обучению в целом, её единственная отметка, выше которой она не поднималась, не хотела подниматься. Думать о каких-то учебных высотах было ей тошно. А теперь ей было также тошно думать о лежащем на столе чертеже, сверху покрытом матовой калькой. И для того, чтобы меньше смотреть на этот нудный чертёж, Томка то и дело подходила к окну и считала тополя. В школе было явное преимущество: парта стояла у самого окна.

– Как дела, Томасик? – спросил Сажинский.

– Пло-хо, – вздохнула она. – В школу захотелось. Там у НАС осенью чисто-чисто! Я люблю, когда краской пахнет.

Сажинский снял очки, посмотрел вдаль, но ничего не увидел со своего места: провода расходились лучами от бетонной стены. Он подошёл поближе к столу, за которым сидела лаборантка Колясникова. Поглядел сквозь кальку на чертёж, где мутно проглядывала схема камнедробилки. Рейсфедером были намазаны несколько штрихов. Когда Томасик берёт рейсфедер, то рука, как по приказанию, начинает дрожать.

– Н-да, – покачал седой головой Сажинский.

Ему поручено руководить Томкиным обучением.

– Плохо, я сама вижу, не освоилась, – торопливо, с капризной гордостью оправдывается она.

– Позовём-ка Нину, – не теряет оптимизма Сажинский.

Сколько раз он так говорил! И Нина являлась из соседней комнаты, иногда заходила и без приглашения к своему мужу корейцу Коле. Обучение тот сносил молчаливо, да и сидел к Томке спиной. А вот Пахомов был непоседой и всегда норовил помочь. В него влюблялись все бывшие до Томки лаборантки. Он давал им милые прозвища и сам в награду получил уменьшительное имечко Эдюня. Колясникову прозывать не пришлось. Её мама называла Томасиком, и Томка это имя довольно часто оглашала при знакомстве.